МОГАЕВСКИЙ

Эрика безучастно слушала ее. Наконец в один из вечеров Христина прибежала, сказала с порога:

— Собирайся. Завтра ни свет ни заря поезд. Уезжаете вы. Я на станции договорилась, придем к поезду раньше всех, вас посадят. Что ты сидишь? Ты меня поняла? Пора уезжать.

— Куда?

— Как куда? В Ленинград. Да очнись ты. Если суд над предателями начнется, всех отыщут, не только полицаев, многие знают, что ты в комендатуре работала, но пока суд да дело, пока весть о суде до главных начальников дойдет, ты успеешь доехать, отдать мальчонку отцу и положиться на волю Божию.

— Меня расстреляют?

— Может, в лагерь отправят, в Сибирь или еще куда. Тебе надо успеть до ареста сына отцу отвезти, лагеря для малолеток, детей врагов народа, плохие, те, кто там выживают, выходят оттуда уголовниками, не всем везет. Меня тоже могут расстрелять, девонька, ежели вдруг кто донос напишет, что немцы у меня курей да яйца брали, фамилия у меня немецкая, да я еще им по-немецки отвечала, разговаривала с ними. И ихний старший гад, офицер, меня за что-то уважал. Я не курей им давать должна была, а у калитки с топором встречать.

И они уехали.

Поезд был собран из разных вагонов, с бору по сосенке, один грузовой, другой телячий, третий общий, четвертый купейный. Полупустым двинувшись со станции, к пункту назначения прибыл состав полным под завязку.

Вид Ленинграда, претерпевшего войну, был знаком Эрике с первой блокадной зимы, но теперь на развалинах копошились люди, разбирали завалы, и это были не военные (ведь война еще шла, откатываясь к границам, перехлестывая их, осваивая названия чужих городов, подтягивалась к маячащему в следующих календарных идах знамени над Рейхстагом), а мирные (хотя не совсем еще применимо было к ним это слово) жители, горожане, ленинградцы.

Треть ее дома детства с квартирой родителей разбита была бомбою, превращена в руину. Эрика впервые за долгие месяцы расплакалась, увидев ее слезы, заплакал и сын.

— Эрика?

Ее взяла за рукав женщина, так и не узнанная ею.

— Не плачьте, ваши живы, мы с ними были вместе в бомбоубежище, когда это случилось. Они живут в другом месте, то ли на Охте, то ли в Лесном.

— Спасибо, спасибо!

Утерев слезы, Эрика побрела к дому тетушки. Она тащила мальчика за ручку, в другой руке несла пишущую машинку свою и узелок с едой от Христины. Рюкзак был не-тяжелый, с невеликим их скарбом, она могла бы идти быстрее, если бы шла одна.

Она взялась за ключик затейливого механического звонка с отлитой по кругу надписью: «Прошу повернуть».

Ей открыл дверь ее двоюродный брат.

— Эрика! Ты ли это? А племянничек-то вырос как! Твои живы, живы, они в Лесном.

Тетушкин муж, заводской мастеровой, модельщик, заспешил домой, не дожидаясь отбоя, попал под обстрел, погиб; тетушка заболела, затосковала, второй блокадной зимы не пережила.

— У нас сейчас живут дальние родственники, их дом разбомбили, ничего, моя комната не маленькая, переночуете, отправимся в Лесное.

— Нет, — сказала Эрика, — папа и мама не должны знать, что мы вернулись. Я тебе все расскажу.

Двоюродный брат, полунемец с русской фамилией, принадлежал к возникшей в послереволюционные годы особой части непотопляемого населения, усвоившей некие неписаные правила бытия. Возможно, сии свойства с оглядкой на будущее зародились еще в конце девятнадцатого века, что позволило известному юмористу тех лет Лейкину ввести их в обиход, озвучив; он назвал обладателей новых черт «неунывающие россияне».

Умение смотреть сквозь пальцы на тяготы бытия и людские недостатки, способность не то что сжульничать либо смошенничать, но маленько смухлевать, особый талант к человеческим контактам безо всякого позднейшего руководства Дейла Карнеги, отсюда широкий круг знакомств среди разных слоев общества, хорошая память, острота реакции, особого рода терпение — таковы были основные черты неунывающего россиянина, коим несомненно являлся кузен Эрики.

Выслушав рассказ ее об оккупированной станице, комендатуре, немецком офицере (тут чуть-чуть запнулась она, о главном своем страхе смолчала, кузен ничего не знал ни о ее измене мужу, ни о том, что мальчик был наполовину еврей) и ожидающемся суде над изменниками Родины, а также о том, что Эрика, стоя у руин родительского дома, пережив смерть родителей и узнав, что они живы, решила не сообщать им об ожидающем ее аресте.

— Тебя надо устроить на работу.

И он устроил ее на работу на фабрику, похлопотав и о служебной площади; поселилась она с сыном в каморке под лестницей, бывшей дворницкой с двумя старыми диванами, старым шкафом, топящейся «буржуйкой». В подарок принес керосинку, две чашки, кастрюльку, две пары аккуратно залатанных валенок.

Эрика все время ждала: когда арестуют? когда за ней придут? Она уже знала: ее муж живет с новой женою недалеко от их фабричного убежища, в одном из двух самых больших домов старинной улицы; точный адрес был ей неизвестен. Пора было подкараулить его, поговорить с ним о сыне, но она постоянно оттягивала этот разговор.