Могикане Парижа

Одни ответили, что знают, другие, что – нет.

– Это приглашение должен был мне передать граф Ершов. Условия в высшей степени выгодные, но граф хотел сделать их еще заманчивее и предложил мне вдобавок и свое сердце. Я все не решалась принять ни того, ни другого. Тогда он сказал: «Если сегодня вечером, прекрасная Розина, вы примете самый скромный из преподносимых вам букетов, это будет означать, что вы принимаете приглашение и позволение проводить мне вас до Петербурга». Теперь я решилась принять одно из предложений и предоставляю скромности графа угадать, которое именно. Я подняла букет из фиалок потому, что считала его самым скромным из всех остальных.

– Значит, вы уезжаете в Петербург? – вскричало несколько голосов.

– Если не уеду в Индию, куда меня опять зовет Рунжет Сингх в королевский театр Лахора, что вы можете видеть даже по великолепному посланию, которое мне препроводил его посланник сегодня вечером.

– Значит, ваш ангажемент? – спросил маркиз Гиммель.

– Спрятан вот здесь, в этом мускусном мешке, – ответила артистка. – Не показываю его вам потому, что он написан на хинди. Но завтра я прикажу перевести его, и, если условия такие, как я надеюсь, я назначу людям, желающим меня видеть, свидание на берегах Инда или в Пенджабе. Но так как до Петербурга отсюда тысячу лье, до Лахора – целых четыре, а времени мне терять нечего, – продолжала она, – то вы позволите мне проститься с вами и обещать вам, что я никогда не забуду доброты, с которой вы относились ко мне.

Она с прелестной улыбкой сделала безукоризненный в хореографическом смысле реверанс всему славному собранию и пошла к выходу. Поклонники проводили ее шумной толпой до театральной площади, то есть до подножки ее кареты, в которую она прыгнула, как колибри в свое гнездышко.

Кучер дернул вожжами, и все шляпы поднялись над головами, точно их сорвал неукротимый смерч.

Карета покатилась через Августинерштрассе и Крюгерштрассе к Зейлерштадту, где был отель артистки.

II. История одного ребенка

Если бы один из зрителей, вышедших из театра, боясь слишком резкого перехода от только что пронесшихся перед ним волшебных картин к убогой правде обыденной жизни, вместо того чтобы направиться домой, вздумал пройти к замку Шёнбрунн, чтобы полюбоваться чудной, залитой лунным светом панорамой, то увидел бы в одном из окон левого флигеля замка ярко освещенную фигуру молодого человека лет шестнадцати. Он стоял, облокотившись на подоконник, и, по-видимому, наслаждался расстилавшимся перед ним видом.

В сущности, этот юноша-ребенок смотрел вовсе не на картину ночной красоты, а только на дорогу, ведущую от Шёнбрунна к Вене, и напряженно прислушивался к любому малейшему звуку, доносившемуся до него со стороны города.

Зритель, глядя на его фигуру, одетую в белый мундир австрийского полковника, был бы поражен его исполненной грусти красотой. В своей задумчивой позе он казался или влюбленным, ожидающим первого свидания, или поэтом, ищущим в ночной тишине вдохновения для своих первых стихов.

Этот юный блондин был тот самый человек, которого тщетно разыскивали двое индусов в течение всего длинного вечера, проведенного ими в королевском театре.

Даже уж из этого ясно, что он не был поэтом, разыскивавшим в звездах тайну творения, а просто юным влюбленным, который жадными глазами смотрел на залитую лунным светом дорогу, как атласная белая лента, вьющуюся между Шёнбрунном и Зейлерштадтом.

Потому ли, что он устал от долгой неподвижности, или ему показалось, что он слышит отдаленный шум, но он выпрямился, и тогда фигура его стала видна во весь рост. Он был слишком высок для своего сложения, походил на молодой хилый тополь и, действительно, оправдывал те опасения, которые высказывал по его поводу индийский генерал.

Историю этого странного и печального юноши лучше всего передал Виктор Гюго в нескольких строках одного из своих стихотворений.

Где барабанный бой, внушавший дробью скоройСтрах и отчаянье простертым королям?Где пчелы мантии? Где император сам?Вновь Бонапартом стал Наполеон Великий.Как будто римлянин, пронзен парфянской пикой,

Он бредит, весь в крови, пылающей Москвой.«Стой!» – говорит ему английский часовой.Сын – в габсбургском плену, жена – в чужих объятьях!Сам вывалян в грязи…

Орленка, единственного сына Наполеона, заперли в клетку, в которую обратили замок Шёнбрунн, расположенный на берегу Вены в двух с половиною лье от столицы Австрии.