Могикане Парижа

С пяти лет, т. е. с возраста, с которого обыкновенно начиналось обучение принцев австрийского дома, стали обучать и сына Наполеона. Главное руководство этим делом было поручено графу Морицу Дистриштейну; предметами военными занимался капитан Форести, а всем остальным – поэт Коллен, брат Генриха Коллена, автора трагедий «Регул» и «Кориолан» и сам автор трагедии «Граф Эссекс».

В пять лет принц-герцог говорил по-французски, как парижанин, и именно с парижским акцентом.

Решено было выучить его также и немецкому языку, но он проявлял к нему такое отвращение, что оно еще и доныне служит в Австрии поговоркой. Напрасно всячески доказывали ему, насколько выгодно будет для него знать язык страны, которая стала теперь его родиной, ребенок продолжал стоять на своем и упорно говорил только по-французски и по-итальянски.

Чтобы победить это упрямство, пришлось обещать юному герцогу, что немецкий язык будет для него только языком разговорным и что обыкновенно он будет пользоваться французским.

Довольно ясно определившийся к этому времени характер его составляли сочетание доброты и гордости, твердости и благоразумия. От природы он был упрям и обыкновенно начинал с того, что горячо восставал против всякой непривычной ему мысли, но потом, однако, всегда отступал перед различными доводами. С низшими он всегда бывал добродушен, с учителями своими – нежен. Однако и доброта, и нежность его были всегда сдержанны и как бы скрыты; нужно было почувствовать, что они таятся в глубине его души, и углубиться в нее за ними, как опускается водолаз в пучину морскую за драгоценной жемчужиной.

Любовь к правде была доведена в нем до такой крайности, что он терпеть не мог сказок и басен.

– Это уж потому не может быть хорошо, что этого никогда не бывало, – говорил он.

Но не того мнения был учитель его Коллен, который, как истинный поэт, всегда витал в мире фантазий, и он усердно боролся с желанием ребенка интересоваться только тем, что было в самом деле. Наконец ему показалось, что он нашел соответствующее средство. Однажды он взял принца с собою и объявил ему, что собирается сделать длинную прогулку. Взобравшись на зеленеющие горы, которые высятся над замком Шёнбрунн, они слегка отдохнули, а потом медленно спустились в узкую долину, от которой высокие горные гребни скрывают вид и на Вену, и на дунайские равнины, так что горизонт ее составляли лишь вершины, висящие со всех сторон уступами, в виде амфитеатра.

В этой долине есть уединенная хижина, построенная в стиле тирольского шале, за что и носит название «Тиролер Хауз».

Учитель стал показывать ученику все чудные красоты дикой и уединенной природы и вдруг, не предупреждая о том, правда это или только творчество гениальной фантазии, рассказал ему историю Робинзона Крузо, которая так сильно пробудила его фантазию, что он вообразил себя в пустыне и сам предложил учителю попробовать сделать инструменты, необходимые для удовлетворения первых потребностей жизни. Они вместе тотчас же принялись за дело и недели в две выкопали грот, который и теперь еще показывают путешественникам под названием «грота Робинзона Крузо», сделанного сыном Наполеона I.

В восемь лет принца начали учить древним языкам. Коллен умер, и назначенный на его место барон Обенгауз дал мальчику Тацита и Горация. Но он слышал, что отца его сравнивали с Цезарем, а потому тотчас же отказался и от историка, и от поэта, а с жадностью набросился на «Комментарии» Цезаря.

Все это была история древняя, но гораздо труднее было приступать с ним к истории новой: ко всему тому, что предшествовало революции, сопровождало ее и за нею последовало.

Это дело было поручено Меттерниху.

Что именно рассказывал юноше знаменитый дипломат, каким светом освещал он некоторые факты и которые из них скрывал совершенно, осталось для нас тайной. Ясно одно, что скрывать от него все было невозможно, да и сказать все – едва ли возможнее: он слишком хорошо видел, что вокруг него происходило; но, вообще, это было лишь нечто туманное, темное, и взор его проникал во все это не глубже, чем взор путника в бездну, на мгновение освещенную блеском молнии.

Но, так или иначе, упрямый склад ума герцога Рейхштадтского и то боготворение, с которым он относился к памяти отца, чрезвычайно осложняли дело ученого дипломата.