Могучая крепость. Новая история германского народа

Канарейка также, скорее всего, продолжит петь, показывая, что все в порядке, если немцы, которые выучили урок Фауста, заполнят шахту. У Гете Фауст хотел удовлетворить ненасытное желание власти, что привело его к личной трагедии. Однако в более поздний период жизни он пришел к принятию человеческих ограничений и в результате нашел внутренний мир в свободно выбираемой, анонимной службе соседям, которых не знал^{829}. История Германии, включая кровавое двадцатое столетие, — это также история подобных дел. С 1952 года, когда Конрад Аденауэр и Давид бен-Гурион достигли первого соглашения о репарациях, Германия тихо помогала новому государству Израиль, став, после американцев, его самым верным торговым партнером и самым надежным военным союзником — источником, например, его подводного флота. В то время как некоторые немцы считают себя целями того, что репортер «Нью-Йорк Таймс» Роджер Кохен назвал «американской «индустрией Холокоста»», немецко-израильская дружба остается прочной

^{830}. И, несмотря на новые тяготы, повлиявшие на отношения из-за продолжения премьер-министром Ариэлем Шароном палестино-израильского конфликта, маловероятно, что какая-либо из сторон когда-либо снова будет думать о другой, как о незаконной или, что еще менее вероятно, — как о враге.

В немецких и иностранных газетах регулярно появляются в сообщения о фаустианских превращениях отдельных немцев. Один такой рассказ посвящен бывшей осужденной террористке Силке Майер-Витт, которая в 1977 году участвовала в похищении и убийстве Ганса-Мартина Шлейера, президента ассоциации «Немецкие предприниматели». В настоящее время мисс Майер-Витт — социальный работник и занимается терапией с пострадавшими в Косово. Когда она выступала перед прихожанами лютеранской церкви в Бонне в 2001 году, ее спросили, почему ее «юношеский идеализм» привел ее к терроризму. Она ответила, что «разочарование в [моей] идеологии» требовало больше от германского общества, чем оно могло разумно дать, и она осталась с циничной верой в то, что ничто из деяний человека не имеет значения и не будет играть роли. «Не думаю, что позволю этому случиться еще раз», — сказала она собравшимся и пришла к риторическому выводу: «Что еще я могу сделать?»^{831}

Такое «штопание и латание» социальной ткани (фраза принадлежит Мартину Лютеру и таким образом он суммирует социальную этику) имеет много прецедентов в германской истории.

Сегодня Германия — это самое густонаселенное государство в Западной Европе, и в 2000 году там также проживало больше всего иммигрантов — 7 миллионов. Эта цифра все увеличивается. Наблюдая за ростом количества иммигрантов, немцы дали ясно понять, что они не хотят стать, как это мягко выразил Роджер Кохен, «многокультурной единицей Европейского Союза». Но, с другой стороны, этого также не хотят и другие нации-члены ЕС^{832}. Не удивительно, что кажущийся уклон Германии в подобную сторону вызвал протесты правых. Говоря о потенциальной склонности к неонацистским идеям небольшого яростного меньшинства, министр иностранных дел Фишер выразил собственные страхи перед «пассивной ксенофобией» и возродившейся в Восточной Германии группой «Красная Армия»

^{833}.

Однако такое скромное фашистское насилие — всего чуть выше ста человек были убиты во время «ксенофобских атак» между 1990 и 2000 годами — кажется наименее возможной реакцией, которой следует ожидать германскому правительству в конце холодной войны. А значит, это хорошая новость для самой Германии, так и для живущих за ее пределами^{834}

. Более показательным фактом новой иммигрантской Германии являются не мелкие проявления ксенофобии, о которых плачется Фишер. Важнее честная выплата Федеративной Республикой 450 долларов в месяц каждому иммигранту, обеспечение питанием, местом для проживания, образованием, медицинским (включая стоматологическое) обслуживанием, пока этот иммигрант не имеет работы^{835}.