Мой Бердяев

Совершенно созвучно доктору Лайтману, Бердяев по – манихейски и в духе Серебряного века обосновывает «положительное значение зла»: «Зло имеет положительное значение, потому что оно вызывает высшую творческую силу добра для своего преодоления». Здесь мне вспоминаются «качели» практики доктора Лайтмана – бесконечную последовательность переходов от зла к добру и обратно, – именно таково в Каббале восхождение по духовным ступеням. Бердяев, подобно раву Лайтману, любит играть парадоксами – к примеру, рискованно – манихейскими: «Свобода зла есть добро, и без свободы зла не было бы свободы добра, т. е. не было бы добра. Возможность зла есть условие добра»[589]. В этой «переоценке» этических ценностей размываются и исчезают понятия добра и зла. Новое «добро» есть прежнее «зло» и наоборот, – однако новые понятия уже не вправе именоваться «должным» и «недолжным»: таковых вообще нет в новой «индивидуальной» и «творческой» этике Бердяева. Да и собственно «этики» в его экзистенциализме уже нет: «творчество» расплавляет грани прежних дисциплин – метафизики, гносеологии, этики, религии и т. д.

В Каббале постулируется необходимость тотального дуализма – Творца и творения, отдачи и получения, Света и тьмы, мужского и женского и т. д. Бердяев присоединяется к этому дуализму: «Всякое начало для своего раскрытия предполагает противоположное, сопротивляющееся ему начало. Свет предполагает тьму. Свет во тьме светит»[590]. Это общее положение Бердяев высказывает в связи с обсуждением его «парадоксальной этики». Настоящее зло

для Бердяева – это зло объективации; зло – оно же для него и небытие. Бердяев очень своеобразно поддержал оправдание зла Серебряным веком. Он по сути очень

любил добро[591]

и в жизни сторонился обыкновенного зла. Он не приветствовал разврата в недрах «Башни» Вяч. Иванова, не смог бы испытать такой зоологической – в сущности сатанинской ненависти, какую питал к евреям Флоренский; всегда он был далек от змеиной хитрости, интриганства, а также оккультного любопытства и стремления к власти над душами, – от всего того, чем грешили его современники. Но, персоналист, он принимал данность своей натуры со всеми ее издержками. Сознавая свой грех, он не пытался его уничтожить, и грех со временем попалялся в его общей огненно – творческой духовной жизни. Так он сам, по крайней мере, конципировал свое нравственное существование. К примеру, он носил в себе некий комплекс характерных черт, который помечал именем Ставрогина, – и он преодолел в себе внутреннего Ставрогина[592]. С годами Бердяев все глубже уходил в себя, деятельно отрицая «мир объектов» во имя мира духовного. Его путь был все углубляющимся самопознанием, чем становились как философствование, так и жизнь. Такой была его личная борьба со злом, которую он понимал как возвышение в духе через творчество. Все книги Бердяева об одном, в них раскрываются лишь разные грани его единой «идеи».