Мои печальные победы

Как Герцена в Лондонской эмиграции, его навещают только свои: диссиденты эпохи 70—80-х годов, будущие «демократы», отказники, будущие эмигранты. Круг его общения крайне сужается, говоря современным языком, до «тусовки». Он теперь питается только слухами: «Приехал Феликс Зигель. Рассказывал о. русском фашизме».

Иногда Дезик делает робкие шаги в сторону активных и настоящих врагов советской жизни, но каждый раз останавливает себя, комплексует, ему и власть уязвить охота и страшно чего-то лишиться. Словом, «и хочется, и колется», а сидеть на двух стульях трудно.

«Меня, кажется, лишают квартиры за общение с А. Д. Сахаровым» (роскошную пятикомнатную квартиру он получил через четыре месяца. — Ст. К.), «много говорят о моем вечере на телевидении», «не сказать ли мне на вечере речь, после которой меня закроют» и т. д. Вот красноречивые примеры этих комплексов.

Приняв на себя роль маленького эстонского Герцена, он постепенно утрачивает трезвый взгляд на историю, справедливую оценку прошлого, то есть многое из того, что у него было до эстонского периода жизни, когда, к примеру, он мог записать в дневнике: «Диктатура Сталина в известной мере сдерживала претензии «нового класса». Или о том, как Сталин остановил волну мстительного кровопролития, к которому призывал Эренбург, когда наши войска вошли в Германию: «Тут только один Сталин мог удержать нас огромным своим авторитетом». Или запись о диссидентах-отказниках, объявивших голодовку: «Плевать им на историю. Сталину было не плевать. Он знал, как с ней обращаться». А через десять лет как будто совсем другой человек пишет: «Ясно, что страной управлял маразматик. Но страна этого не знала».

Отшатнувшись от меня, Кожинова, Палиевского, он не то чтобы впал в «русофобию» — но как будто прививка «русскости» в его существе «рассосалась». Ни одного русского поэта не осталось рядом с ним. Даже о Чухонцеве Дезик сделал несправедливую запись: «Его слегка русопятит. Как бы совсем не срусопятился». Не срусопятился…

Валентин Курбатов, к которому по пути в Пярну он часто заезжал в Псков, стал ему тягостен: «Думал Курбатову писать серьезно. А потом понял, что это бесполезно. «Самородки» сейчас самая безнадежная часть литературы».

И Рубцова, как «самородка», он тоже не понял и писал о нем в дневнике с неизменной и, возможно, завистливой иронией: «Его тоже верстают в гении», «У нас классиками будут Бажов или Рубцов».

…Умер он в 1990 году в Пярну на вечере, посвященном поэзии культового поэта всех ифлийцев Бориса Пастернака, среди своих, на глазах у «прекрасного Гердта», умер в звании «заслуженного деятеля культуры Эстонии». Будучи одновременно принятым незадолго до смерти в Пен-клуб.

Дезик любил иронизировать над судьбой, а она подшутила над ним: убегая от «русского фашизма» в эстонскую эмиграцию, он оказался похороненным в одной из самых фашизированных стран современной Европы.

«Родина — это не там, где хорошо или плохо, а без чего нельзя жить», — писал он в лучшие для себя времена. Но не получилось остаться в России. Не устоял в истине.

Так же, как Александр Межиров, который однажды неосторожно пообещал мне в письме: «Я прожил жизнь и умру в России». Доживает он жизнь в Америке, где и будет похоронен. Впрочем, все это «обыкновенная история», как говорил Гончаров. То же самое произошло и с Бродским: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать». Поклялся, забыв, что в Священном Писании сказано: «не клянись»… Три клятвы. Трое поэтов, над которыми подшутила судьба, выбравших место для последнего успокоения в Италии, в Эстонии, в Америке, в эпоху, когда маркитанты победили лейтенантов. Надолго ли?..

РИТУАЛЬНЫЕ ИГРЫ

А. Солженицын в своей книге «Двести лет вместе» дал такой комментарий к делу Бейлиса: «Да как возможно было в XX веке, не имея фактически обоснованного обвинения, вздувать такой процесс в угрозу целому народу». И чуть ниже добавил: «Странное трагическое убийство мальчика осталось неразысканным, необъясненным».

Но даже эти осторожные мысли Солженицына вызвали настоящий приступ гнева у еврейского журналиста с ритуальной фамилией Резник, живущего в Америке. Резник бросился оспаривать Солженицына, утверждая, что на процессе Бейлиса «тайное стало явным. Все убийцы были названы… Все это запечатлено на десятках страниц трехтомной стенограммы процесса. Солженицын этот основной документ игнорирует, что и позволяет ему делать вид, будто убийство осталось нераскрытым» (Резник С. Вместе или врозь. Заметки на полях книги А. И. Солженицына. Захаров, М., 2003 г.)