Мои пригорки, ручейки. Воспоминания актрисы

Каждый день в шесть утра я мыла палату, потому что мужчина, муж маминой соседки, не мог. Санитарки не было, и я драила эту комнату, эти пятнадцать квадратных метров. Это было летом 1986 года. Я уже была народной артисткой, звание получила в 1985 году. В больнице это не играло никакой роли. И у меня не было денег на сиделку. Мама умерла в 1991 году от сердца. Я думаю – от тромба.

Иностранцы меня буквально преследовали. Во времена СССР такие контакты, мягко говоря, не приветствовались и имели печальные последствия.

У меня всё началось в студенческие годы с Элианы, но продолжение «связей с иностранцами» последовало. И эти знакомства сильно осложняли мою жизнь.

Когда после первого тура я прошла в ГИТИС, а другие ещё сдавали экзамены и в институтских стенах царила та особая абитуриентская суматоха, которая бывает только во время вступительных испытаний, я заметила довольно худенькую девочку с простым лицом и большими серыми глазами. Почему-то я её спросила: «А вы прошли или нет?» Она ответила: «Да, я поступила». – «На наш курс?» – «Да». И было ей так жутко, неуютно и одиноко, что она мне призналась: «Я не радовалась, что прошла на актёрский. Только ты одна подошла и проявила ко мне какой-то интерес».

Она оказалась эстонкой, её звали Мале Микхельс, и она училась с нами на актёрском. Она была как актриса не очень, и с нами она проучилась не долго, перевелась на театроведческое отделение.

Мы с ней дружили. Потом она меня пригласила зимой в Таллинн, и я ездила к ней. Именно от неё я впервые услышала слова «русские оккупанты». Ещё она сказала, что, если будет какая-то демонстрация или революция, то она пойдёт против русских. Но я всё равно с ней дружила.

Потом она вышла замуж за финна. Я была свидетелем её романа. Она прибегала в восторге, что у неё любовь. Он был профессор Хельсинкского университета по русскому языку, Вейко Леппеле. Я это помню. Она была рада и счастлива. Она уехала в Финляндию где-то в 1957–1958 годах.

Мале писала мне редко, но всё-таки писала. Сообщала, что она одного ребёнка родила, потом второго, потом третьего, а потом четвёртого. А у её мужа Вейко Леппеле были аспиранты, которые вместе с Мале стали приезжать в Москву. И опять у меня пошла дружба с иностранцами.

Мы часто беседовали с Вейко. Когда началась перестройка, у меня появилась надежда, что всё у нас изменится к лучшему. Когда я сказала это Вейко, он помотал головой и изрёк: «Никогда!» Я вскричала: «Почему?!» Финн пожал плечами и развёл руками. Он не произнёс ни слова, но я прочитал его мысли: вроде как всё у нас безнадёжно.

Судьба у Мале была трагичная. Я слышала от неё горькие признания, что дети, когда выросли, ей часто говорили: «А ты, эстонка, молчи! Ты этого не понимаешь!» Меня такие вещи поражали. Последний раз мы виделись с Мале в 1991-м году, когда я снималась в Финляндии, а в 1992 она умерла. Ей было где-то пятьдесят пять.

Иностранцы буквально падали мне на голову, как перезрелые яблоки. В те годы мало кто общался с иностранцами, а мне фантастически «везло». Однажды знакомая аспирантка притащилась ко мне с каким-то мужиком: «Знакомься, это профессор из Гамбурга». И я, уже задыхаясь от иностранцев, сказала: «Ну ты даёшь, мне ещё из Гамбурга не хватало мужика. Точно за ним следят!»

У меня был и есть друг такой, назовём его – друг духовный. Женщин он никогда не любил, у него другая ориентация. У него была нежная дружба с югославом, потрясающе красивым мужчиной. Их связывали какие-то умопомрачительные отношения. Я смотрела и удивлялась, что так бывает.

И из-за этих всех иностранцев я стала невыездная. Наш театр ехал в Италию в туристическую поездку, а меня не выпустили.

Когда я расходилась с мужем, я попала в больницу. У меня была третья степень щитовидки, я не могла ходить, и у меня тряслись руки. Это всё было ужасно. На мне висела кооперативная квартира, я работала день и ночь.

За съёмки обычно платили 15–16 рублей, редко когда съёмочный день стоил 25 рублей. Деньги получались маленькие, а работы было много. Пахала без остановки, а ночами плакала в подушку. Всё закончилось больницей. У меня просто сдали нервы.

В больнице я провела ровно 40 дней. Я не могла смотреть на еду и ничего не ела. И мне сказали: ты не смотри в тарелку, ты ешь, а сама гляди в окно. Приходилось специально садиться ко всем спиной, чтобы никто не видел, как я впихиваю в себя больничную еду. Я даже старалась прийти попозже, так меня всё это тяготило.

Этот столик, накрытый старой клетчатой клеёнкой, больничное окно в разводах белой масляной краски, запах лекарств – мне казалось, что жизнь кончена и ничего хорошего в ней уже никогда не будет. А я глотала по десять таблеток за один раз. Потом уже, кажется, в Киеве меня смотрел один экстрасенс. Он мне говорил: «Ой, какой-то поток таблеток из вас выходит. Что это такое?»