Мой театр. По страницам дневника. Книга II

Рассказывая о Гене, не могу не упомянуть и Злату, его супругу. Они удивительно дополняют друг друга. Гена иногда вспыхивает, кипит, фонтанирует. Злата же, наоборот, – уравновешенная, мудрая, умеющая вовремя мягко, но твердо затушить Генин пожар. Однажды Хазанов признался: «Знаешь, Злата всегда была первым моим зрителем и главным судьей». Вот такой пример судьбы двух людей, словно созданных друг для друга. Недаром говорят, что за каждым состоявшимся мужчиной стоит умная женщина.

39

Возвращаясь к записям своего дневника, нахожу дату – декабрь 2009 года… Мне предстояло выйти на сцену Парижской оперы.

Идея вновь пригласить меня в Оперá принадлежала Б. Лефевр, по-прежнему возглавлявшей ее балетную труппу. Брижит ко мне как к танцовщику очень хорошо относилась. Когда в Париже на репетиции «Клавиго» в 2003 году я тяжело травмировался, она по-матерински заботилась обо мне. Навещая в клинике, пообещала: «Николя, дорогой, не волнуйся, ты еще не раз будешь танцевать в Оперá!»

Весной 2009 года Катя Новикова, руководитель пресс-службы ГАБТа, передала мне факс за подписью Лефевр. Это было приглашение в Парижскую оперу на «Щелкунчик» в постановке Р. Нуреева с прописанными датами выступлений – 19 декабря и 22 декабря 2009 года.

«Господи, – ахнул я, – какой тяжелый спектакль, его просто так, с ходу, не станцевать». Я понимал, сколько мне лет, хотя хореография Нуреева для артиста любого возраста – ад. Катя мне: «Будешь отказываться?» – «Нет, поеду. Просто не знаю, что мне придется выплюнуть: печень, кишки, чтобы такую хореографию осилить». Предстояло освоить с нуля весь балет, выручила видеокассета с записью спектакля с Л. Илером в главной роли.

В начале декабря я прилетел в Париж. Думал, боже, там в спектакле рядом со мной будут одни звезды. Подойдя к расписанию, обнаружил, что никаких звезд в «Щелкунчике» не предвидится и самый старый в составе – я.

Одна радость, мне в партнерши, впервые в жизни, дали маленькую Мириам Ульд-Брахам. Оказывается, у Нуреева и такое прописано: партию Клары может исполнять танцовщица только небольшого роста. Высокие и средние артистки на эту роль в Оперá даже не рассматривались.

И еще я понял, что ни один танцовщик Парижской оперы моего возраста «Щелкунчик» Нуреева уже не танцует! На классе труппа встретила меня очень тепло. Спрашиваю солистов: «А что вы сами „Щелкунчик“ не танцуете?» Они дружно замотали головами, типа, не-не-не, только не это!

Даже мой любимый Николя Ле Риш уже перешел с классики на более щадящий современный репертуар. Он тогда урок босой делал, потому что собирался какой-то модерн танцевать.

40

Прошло буквально несколько дней, подходит ко мне Брижит: «Николя, мы с Большим театром только что договорились о концерте, посвященном столетию „Русских сезонов“ Дягилева, на сцене Оперá Гарнье. Я хочу, чтобы ты станцевал adagio с Аньес Летестю из „Шехеразады“ Фокина».

Я не стал отказываться, но на всякий случай спросил: «Аньес танцевала этот балет?» «Нет, – даже глазом не моргнув, заявила Брижит, – вот ты ей и покажешь!» Я растерялся: «Я весь в „Щелкунчике“, мне не до Аньес с „Шехерезадой“!»

Но переубедить Лефевр не представлялось никакой возможности: «Николя, ты не думай, что мы хотим на тебе проехаться. Мы дадим тебе контракт педагога. Пусть у тебя первый заграничный педагогический контракт будет в Парижской опере. Очень красивое начало. Больших денег не обещаю, но все будет официально…»

Выписали мне с Летестю репетицию. Она в ранге etoile, как и я, но чуть старше по возрасту. Значит, по закону Оперá, все зависит от ее желаний. Но я-то в данном случае – педагог. То есть теперь все от моего желания зависит. Очень забавные законы в труппе.

Когда я зашел в зал на репетицию, Аньес сделала глубокий реверанс, сопроводив его лукавым приветствием: «Mon professeur!» Мы долго смеялись. Стали разучивать adagio. За мной, буквально дыша в затылок, шаг в шаг, ходила педагог Оперá, которая педантично записывала каждое мое слово, каждое движение; чтобы, если в дальнейшем они решат восстанавливать этот балет, у них уже было зафиксировано главное adagio. О таком подходе к спектаклю в Большом театре и мечтать не приходилось, никто подобными вещами у нас не озадачивался.

Репетируя с Аньес «Шехеразаду», я внутренне был полностью поглощен «Щелкунчиком». Физически – нечеловеческая сложность, наворочено такого, что в светлом разуме не приснится. На каждую ноту – движение, если не два! Несмыслимая суета. И не шаг, а какая-нибудь заковыристая «заноска» или что-нибудь очень неудобное и обязательно в обратную относительно предыдущего движения сторону.

Для танцовщика русской школы, выученного на принципе слияния музыки и движения, постичь хореографию Нуреева в партии Щелкунчика, на мой взгляд, – это нечто на грани возможного. В ней нет привязки танцевального текста ни к музыкальному материалу, ни к его акцентам.