Моя вселенная – Москва. Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика

В повести «Небо падших» «декаданс», вырождение и, наконец, смерть настигают главного героя в расцвете сил. Роковая и поистине декадентская любовь, с которой он не может (да и не хочет) справиться, крушит все его планы, и заманчивое небо оказывается дном жизни.

В нашей литературе нет вещи с более точным и страшным диагнозом новорождённому капитализму. Не второе и не третье поколение, а самое первое и на самой вершине взлёта! И всё потому, что нельзя обмануть жизнь. Нельзя добиться благополучия, обворовывая и разрушая свою страну, как нельзя стать большим писателем ценой предательства своей духовной родины, какой бы нелепой и нищенской перед лицом цивилизованного мира она ни представлялась.

В «Небе падших» Юрий Поляков закольцевал две темы и две линии. Тему личной судьбы, личной творческой биографии и тему «новых русских» без анекдотической примеси, взятой в самом точном смысле этого слова.

В прозе Полякова вы почти не найдёте откровенной метафизики, повальная мода на которую захлестнула современную прозу с её невыносимой псевдорелигиозностью. Но вот метафизику сложнейших отношений личности и общества, диалектику души человеческой, преломлённой в самых актуальных общественных проблемах, он чувствует прекрасно.

Лев Аннинский

Повороты Юрия Полякова5

Вчера коммунизм строили, сегодня –

капитализм, завтра ещё что-нибудь придумают…

А мы должны Россию строить,

как бы это ни называлось!

Юрий Поляков

Когда на рубеже 80-х годов двадцатишестилетний поэт, лауреат премии Маяковского, комсорг Союза писателей и влюблённый исследователь поэзии фронтовиков написал повесть «Сто дней до приказа», в которой с весёлой яростью навалился на армию, прохваченную дедовщиной, а следом написал повесть «ЧП районного масштаба», в которой с такою же яростью высмеял комсомольскую бюрократию (и тот и другой материал Поляков знал по собственному опыту), – этому повороту критики не сразу нашли определение.

Потом нашли. Это – «характерный пример неоднозначности литпроцесса предперестроечного периода» (см. биографический словарь «Русские писатели XX века»).

Не уверен, что этот пример так уж характерен, скорее уникален, а неоднозначность и впрямь бьёт в глаза. Вчера ещё угодивший в цензурный запрет вольно-крамольный автор выворачивает наизнанку аппаратную механику комсомола и именно за этот выворот получает премию комсомола, а потом избирается в состав Центрального комитета!

Кто чем вертит: летящая птица хвостом или хвост летящей птицей?

У Полякова на этот счёт цитируют Честертона:

«Если не умеешь управлять собой, научись управлять людьми».

Какими людьми? Которые не управляют собой, а несутся в потоке?

Может, это не Поляков поворачивается, а реальность вокруг него совершает обороты – непостижимым, непредсказуемым, немыслимым, но чувственно непреложным, то есть чисто русским образом?

Три проекции (три фазы? три точки опоры?) этого по-своему знаменательного движения можно продемонстрировать на примере трёх книг Полякова, написанных на гребне вышеозначенного перевала.

Это завершённый в последний год уходящего века роман «Замыслил я побег…»

Это завершённый в первый год наступившего века рассказ «Возвращение блудного мужа».

И это «Грибной царь», венчающий в 2005 году первую пятилетку нового тысячелетия.

1. Лукавый раб

Ты нарочно дурачишься?

Юрий Поляков. «Замыслил я побег…»

Поскольку на шестой строке романа (и в шестой реплике лежащих в постели влюблённых) описывается женская грудь, да так вкусно, что я не отваживаюсь цитировать, – возникает подозрение, что Поляков либо хочет уловить читательские души на эротический крючок, либо придаёт решающее значение тому, убежит или не убежит от жены Олег Трудович Башмаков на Кипр с любовницей. Весь огромный роман нанизан на это гадание, вернее, продёрнут волнением героя на этот счёт.

Не верю. Он нас слегка дурачит, этот герой. Да и сам он немножко тронут дурачествами эпохи – я имею в виду отчество, отдающее безумствами раннесоветской эпохи и позволяющее нам подтрунивать над героем, выворачивая его отчество по обстоятельствам: от Трусовича хоть до Торквемадовича. Ноуменальными обертонами Поляков вообще владеет отменно: жена, от которой Башмаков хочет сбежать, зовёт его Тапочкин, так что там заложена не только тяжесть башмаков, которыми можно торить пути (впрочем, и стать подбашмачником тоже), но и мягкость тапок, которые нашариваешь, спуская ноги с домашнего дивана.