Моя вселенная – Москва. Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика

Дело в том, что при его приспособляемости к переворачивающейся жизни (это не хамелеонство, а именно самодостаточное существование в хамелеонской реальности), при его насмешливом отношении к доктринам (которые пожирают друг друга и тем сыты) остаётся открытым вопрос о некоей спасительной идее (без которой не мыслит себя русская душа). У современных теоретиков такая манера письма, как у Полякова, иногда называется фоновой (достоверность мелкого штриха), в ходе чего встаёт вопрос о некоем стратегическом ударе (пусть недостоверном, вроде легенды о Великом Инквизиторе)…

Истинный сын русской классики, Юрий Поляков иногда пробует и эти варианты.

На языке философа… допустим, Шеллинга:

– Сейчас у России нет мифа. И это катастрофа.

(Развитие мысли интересно: «Выходит, у какого народа воображение сильнее, тот и прав перед Историей и Богом?» – «Перед Историей – да. Перед Богом – нет». Но о Боге позже.)

На языке евангелиста, в данном случае Матфея:

– Если свет, который в тебе, это тьма, то какова же в тебе сама тьма?

(Развить бы, вспомнив Иннокентия Анненского: «Не потому, что от Неё светло, а потому, что с Ней не надо света».)

Наконец, на языке психоаналитика, не обязательно Фрейда, можно и поближе:

– Чужая постель – потёмки.

(Я бы развил: своя – тоже.)

Папаша любовницы вносит в постельный вопрос некоторую ясность: «Я навёл справки: вы всегда были большим специалистом по служебным романам». Папаше надо, чтоб Башмаков, рванувший из-под башмака жены, не рванул прежде времени из-под башмака любовницы.

Что же самому-то Башмакову надо?

«В конце концов, должна же когда-то в его жизни появиться женщина, которой управляет он, а не наоборот!»

Но если Гусак всё равно что Терек, а Леннон – то же самое, что Ленин, и полжизни уже прошло в ситуации, где всё наоборот, – то почему я должен верить, будто сильная женщина что-то выправит в типе поведения Башмакова-Тапочкина? Почему очередной служебный роман Трудыча настолько для него важен, что он должен сделать судьбоносный выбор? И с чего это он ведёт себя так опасно: разбивает любимый аквариум (символ домашней незыблемости), растаптывает любимую рыбку (символ мужской неутомимости) и, наконец, поскользнувшись на перилах общего с соседом балкона (где его должны настичь обе претендующие на него женщины), повисает над двенадцатиэтажной пропастью, чтобы сорваться… через секунду после того, как Поляков поставит в романе точку.

Ничего: женщины окажутся умнее и втащат беднягу обратно в жизнь, он воскреснет уже в «Грибном царе», повенчавшись с женой и покрестив прижитого с любовницей младенца.

Но это в «Грибном царе». А пока он висит, мне хочется спросить его: может, ты нарочно дурачишься? Не верю я, что ты – раб и задумал побег, спасаясь от рабства.

А если ты и раб, то не усталый, а лукавый. То есть не раб, а изобретательный русский умелец, как рыба в воде действующий в непредсказуемых ситуациях, а в предсказуемых – орущий, что он сейчас всё бросит, разобьёт и убежит… на край света, естественно.

Но, как сказал поэт, у нас край света – за каждым углом.

На этих условиях я Трудычу верю. Пусть бежит.

Вопрос оборачивается другой гранью: как ему потом из этого кукольного бегства вернуться?

2. Блудный муж

Иди! Котлеток дать с собой?

Юрий Поляков. «Возвращение блудного мужа»

Котлетки – с той же сковороды, на какой жарила жена Тапочкина, отпуская того к Белому дому. Фронт ревности, однако, сужается: там муж уходил в демократическую революцию, тут – на холостую квартиру. Метафора работает: революция – это всегда новая жизнь и, значит, новая женщина. Но мы и без котлеток чуем, что ситуация пахнет всё тем же. Главное – финал обёрнут: там герой должен уйти (и ушёл бы, если б не повис, поскользнувшись на балконе), а тут должен вернуться туда, откуда ушёл.

Имена, конечно, заменены. Башмаков теперь – Калязин, по кличке Коляскин (Тапочкин, пожалуй, выразительнее). Жена теперь Таня (будет и Тоня, а раньше была Катя), но запах стен, оклеенных обоями, тот же. Имена у жён простые и неброские, у любовниц непростые и броские: была Вета, стала Инна (в наследство получены длинные чёрные волосы вразмёт на подушке).

Кроме обёрнутого финала обновлены мотивировки. Прежняя повторена: вожделение, облагороженное страданием. Обновление – степени втянутости. Вета втягивала Башмакова в свои сети, и он, в сущности, не сопротивлялся. Инна втягивает – и он пытается сопротивляться. Дело даже не в том, какой вариант лучше: уютно-кухонный тут или неистово-постельный там. Дело в том, что надо сделать выбор: тут или там? В факте выбора.