Молчаливый полет

В середине 1930-х Тарловский решил ориентироваться на Казахстан. Он совершенно добросовестно и полностью перевел эпические поэмы «Кобланды-батыр» (отд. изд. — Алма-Ата, 1936), «Кыз-Жибек», «Козы-Корпеш и Баян-Сулу» (всего около 8.000 строк). Но Советскому Казахстану понадобился живой классик, и в 1936 сверху поступило распоряжение к первой декаде Казахстана в Москве: найти акына, такого же старого как лезгинский ашуг Сулейман Стальский (1869–1937). В итоге Тарловский оказался одним из множества хороших, но отчаянно одинаковых переводчиков бессмертного, как Кощей, Джамбула Джабаева (1846–1945).

Началась война — чем не повод для Кощея Бессмертного запеть в полный голос? Видимо, кто-то в верхах оценил пластику и мастерство «переложений» Тарловского (не следует забывать, что подстрочник ему не требовался ни в каком смысле) и сотворил то, что не назовешь, перефразируя Кольриджа, иначе как «чудовищное чудо»: в 1941–1943 Тарловский находился при Народном Акыне Джамбуле на должности русского секретаря и основного переводчика его произведений. В неопубликованной автобиографии Тарловский скромно записал: «Перевел на русский язык большую часть песен Джамбула периода Великой Отечественной войны (30 из 35-ти), в том числе — “Ленинградцы, дети мои!”, “Москва”, “В новогодний торжественный час», “Советским гвардейцам», “Песня весны”, “Сказание о большевистской правде”…»[319] Так и хочется процитировать знаменитую многостраничную поэму «Ленинградцы, дети мои» — похоже, Тарловский предвосхитив грядущие заветы Ивана Кашкина, действительно переводил не то, что автор сказал, а то, что хотел сказать. Более чем вероятно, что поначалу акын Кощей вообще ничего не сказал, но Тарловский сумел выбрать правильную идеологическую линию, а другие секретари Бессмертного, казахские, воссоздали его невоплощенную мысль (это и называют «джамбулизация») — и диада «поэт — переводчик» породила то, что хорошо (читай: чудовищно) по-русски, замечательно (читай: кошмарно) по-казахски, но отрицать высокие художественные достоинства этого ужаса невозможно:

Не затем я на свете жил,

Чтоб разбойничий чуять смрад;

Не затем вам, братья, служил,

Чтоб забрался ползучий гад

В город сказочный, в город-сад;

Не затем к себе Ленинград

Взор Джамбула приворожил!

А затем я на свете жил,

Чтобы сброд фашистских громил,

Не успев отпрянуть назад,

Волчьи кости свои сложил

У священных ваших оград.

В самом деле, кому и петь о костях, как не Кощею Бессмертному?

Однако в 1943 году Джамбул стал совсем плох, и стало ясно — долго не протянет. 1 октября от «должности» Тарловский был освобожден — и мигом отступил на подготовленную линию обороны: теперь он держал путь в Бурятию, взыскуя договора на эпос «Гэсер» и прочие переводы бурятской поэзии. Здесь у него дело пошло хуже: насквозь пронизанная буддизмом культура Бурятии буквально ни в чем не сходилась с привычной Средней Азией. Одного Джамбула не миновать, а двум, конечно, не бывать. Копирка судьбы начала стираться.

*

«Лирическая производительность» Тарловского-поэта снизилась почти до нуля: за двадцать лет он написал меньше, чем раньше выходило за год. Всё оставалось при нем: в 1940-е — 1950-е, окончательно перейдя к «писанию в стол», он создавал настоящие шедевры, пусть и немногочисленные, но жизнь — советская, тяжкая как слово «быт» — кончалась. Болело сердце, поднималось давление (свидетельство Нины Манухиной, вдовы Г. Шенгели). Обладай Тарловским иным здоровьем, всё наверняка пошло бы иначе: в 1950-е и позже еще можно было «начать сначала» (что и сделали не очень любившие Тарловского С.И. Липкин и А.А. Тарковский, да и не только они). Но для тех, кто ушел из жизни в начале 1950-х, — например, для Александра Кочеткова, поэта сходной судьбы, — «воз и ныне там».

Тарловский работал пока хватало сил: один из последних договоров на перевод (с киргизского, стихи Аалы Токомбаева) датирован 19 марта 1952. Но только Джамбулы умирают на сотом году жизни, Тарловским бывает отпущена разве что половина. По воспоминаниям Нины Манухиной и поэта-переводчика Вильгельма Левика, 15 июля 1952 Тарловский упал на Тверской возле бывшего (и будущего) Елисеевского магазина, прямо напротив своего дома — известного небоскреба Нирнзее в Большом Гнездиковском переулке, от жары у него случился гипертонический криз. Поэт лежал под палящим солнцем, не мог говорить и лишь показывал на нагрудный карман рубашки (там лежал билет Союза Писателей). Люди проходили мимо — принимали за пьяного. Когда появилась вызванная милицией скорая помощь, было уже поздно. Всего нескольких дней не дожил Тарловский до своего пятидесятилетия. Годом позже ушла из жизни (по слухам — добровольно) его вдова, Екатерина Александровна, поэтесса и переводчица Лада Руст, ныне совсем забытая, и следует еще разобраться — насколько справедливо.

*