Молодой Верди. Рождение оперы

Они приехали в Пиаченцу ночью. Город казался вымершим. Они ехали мимо развалин и пустырей. Посреди улицы росла трава. Ехали долго. Кучер синьора Антонио вез их необыкновенно запутанной дорогой. Он был родом из Брешии и в Пиаченцу попал впервые. Композитор нервничал. Он боялся опоздать к моменту отправки почтовой кареты. Они плутали по узким извилистым улицам. Наконец они выехали на площадь. Перед ними была ратуша и дворец губернатора. Композитор стал бранить кучера: они заехали в часть города, противоположную той, где находилась почтовая станция. Кучер остановил лошадь. Он не знал, в какую сторону ехать.

Ночь была холодной. По небу плыла огромная серебристо-зеленая луна. Свет ее был беспощадно ярким. Площадь была ослепительно белой. Конные статуи герцогов Фарнезе отбрасывали на землю гигантские черные тени. Фонари у губернаторского дворца горели маленькими желтыми точками, точно грошовые свечи у изголовья покойника-великана. По площади ходили часовые. В Пиаченце стоял сильный австрийский гарнизон.

К ним подошел унтер-офицер. Он бегло просмотрел их документы и велел им немедленно убираться:

— На площади стоять не разрешается.

Композитор стал торопить кучера. Он торопил его с раздражением. Было очень поздно, и он боялся, что почтовая карета уйдет в Милан без них. Это было бы непоправимой бедой. За места в карете они уже уплатили.

Ночь была холодной. Маргерита зябко куталась в шаль. При лунном свете лицо ее казалось бескровным. Ей было очень холодно.

Почтовая станция находилась в северной части города, во дворе гостиницы «Золотого льва». Там было очень шумно. Гостиница была переполнена. Все окна были освещены, и дверь в кафе открыта. Почтовая карета стояла под навесом. Ее можно было разглядеть при свете фонаря, который висел на гвозде, вбитом в толстую балку. В полукруге красноватого света внезапно появлялись и так же внезапно исчезали летучие мыши.

Им сказали, что почта в Милан отправится на рассвете. Это их огорчило. Они рассчитывали встретить утро далеко от Пиаченцы. От ужина они отказались. Служанка тотчас сообщила об этом хозяину. Хозяин подошел к ним и предложил им занять комнату, где они смогут немного отдохнуть. Они согласились.

Тогда хозяин сам повел их мимо дверей зала, откуда вырывался громкий говор и смех, и крики, и пение, мимо других дверей, за которыми было тихо, мимо кухни, куда двери были распахнуты настежь и откуда валил пар и чад, ломающимися мальчишескими голосами переругивались поварята, и на плите шипело и брызгало оливковое масло, и на длинном вертеле, обливаясь жиром, румянились перепелки, и с деревянной ложкой в руках, мешая соусы и пробуя салат, расхаживал повар в помятом колпаке и грязном переднике — и дальше, по скрипучей деревянной лестнице, которая лепилась по наружной стене дома и где не хватало нескольких ступенек — «осторожней, синьора, осторожней, маэстро» — во второй этаж вдоль галереи, где была свободная комната.

В комнате стояло четыре расшатанных кровати и старое кресло. Кровати были источены жучками, кресло стояло на трех ножках. Вместо четвертой был подложен кирпич. Композитор сказал, что ни минуты не останется в этой трущобе. Хозяин клялся, что места у него нет, все переполнено — коронация, синьор, коронация… Он лопотал что-то о паломничестве в Милан, о верноподданных его императорского королевского величества, которые желают приобщиться к торжествам, принять, так сказать, живое участие… и уверял, что комната эта — прекрасная комната, что лучшей и желать нельзя.

Маргерита прекратила эту болтовню. Она сказала, что из-за трех-четырех часов спорить не стоит, и конечно она была права. Хозяин ушел.

Они решили не раздеваться. Маргерита сказала, что устроится в кресле. Она уверяла, что ей очень хорошо и она ничуть не устала. Она говорила это с самой милой улыбкой, доставая из дорожного мешка кое-какие нужные вещи. Потом она надела на голову красивый ночной чепчик с кружевными оборками, и лицо ее стало совсем юным, почти детским. А потом она закрыла глаза и сказала: «Я сплю». Милая, милая Маргерита. Но заснуть они не могли. Снизу доносилось пение и крики ликования. Очевидно, «верноподданные паломники» в Милан пировали вовсю. В комнате было сыро. В стенах что-то осыпалось. Под полом копошились мыши.

А позже, когда он задул свечу и в комнате стало совсем темно, из углов что-то поползло и зашуршало, точно ветер гнал по полю сухие листья. Он стал искать спички, чтобы снова зажечь свечу, а Маргерита услышала, что он не спит и сказала шепотом: «Не зажигай, это, наверно, жуки». Но он все-таки зажег свечу, и это действительно были жуки, большущие черные жуки, блестящие и проворные, и они разбежались по разным направлениям, шурша крыльями, твердыми, как металл.

Он помнил все подробности этого путешествия. Он сохранил все это в памяти ясно и точно. Он только никогда не вспоминал об этом. А теперь он сидел и смотрел в темноту, и ему было трудно встать и зажечь лампу, и он не мог остановить течения этих воспоминаний.