Молодые годы короля Генриха IV

Ответом послужил только донесшийся откуда-то истошный вой и крик. Карл, продолжая всхлипывать, все же сделал какое-то движение, указывая на стену, словно у нее были уши. Да, ведь и на этот раз мадам Екатерина могла, по своему обыкновению, просверлить дырочку и подглядывать. Но вероятнее, что она сейчас прислушивается к кровавой свалке, иначе и быть не может, даже если человек самый зачерствелый убийца. И в самом деле, Екатерина, переваливаясь, бродит по своим покоям и еще неувереннее, чем обычно, тычет палкой в пол. Она проверяет крепость дверей, исподтишка разглядывает своих широкоплечих несокрушимых телохранителей, спрашивая себя, долго ли они будут ее защищать. Ведь каким-нибудь отчаявшимся гугенотам, хотя бы и последним, может взбрести на ум все-таки ворваться к ней и отнять у нее ее драгоценную старую жизнь, прежде чем их самих прикончат. Но на крупном свинцовом лице королевы ничего не отражается, глаза тусклы. Вот она подошла к одному из шкафов и еще раз проверила его содержимое: порошки и склянки в полном порядке. На худой конец, всегда остается хитрость, и даже тех, кто врывается, чтобы тебя прикончить, можно уговорить сначала чего-нибудь выпить.

А Генрих посмеивался, он беззвучно хихикал: ему так же трудно было удержаться от смеха, как его шурину Карлу от рыданий. Когда смешное ужасно, оно тем смешнее. В ушах стоит истошный вой и крик резни, а в воображении встают ее виновники, во всем их безобразии и убожестве. И это великое благодеяние, ибо если нельзя хоть посмеяться, то от ненависти задохнешься. В эти часы Генрих научился ненавидеть, и хорошо, что он мог поиздеваться над теми, кого ненавидел. Мрачному Конде он крикнул:

– Эй! Представь себе д’Анжу! Как он кричит «Tue!» и при этом лезет под стол! – Мрачность Конде не исчезла, но Карл развеселился; он жадно спросил:

– Ты правду говоришь? Мой брат д’Анжу лезет под стол?

Этого Генрих и ждал, он умел играть на чувствах Карла к наследнику престола. Отвлечь его напоминанием о нелюбимом брате полезно – пусть забудет, что здесь находятся его родичи – гугеноты, что они в его власти, а он невменяем. Когда опасность близка, комический элемент особенно полезен: изображая вещи в смехотворном виде, можно хотя бы отдалить ее. Генрих, в эти часы познавший ненависть, оценил и великую пользу лицемерия. Поэтому он воскликнул, прикидываясь прямым и откровенным:

– Я отлично знаю, августейший брат мой, что в душе никто из вас не желает дурного. Вам просто захотелось какого-нибудь развлекательного занятия, ну вроде турнира или игры в колечко. – «Tue! Tue!» – передразнил он убийц и так завыл, что у каждого пропала бы охота к подобному развлечению.

– В самом деле? – спросил Карл, словно сбросив с себя огромную тяжесть. – Ну, тогда я уж одному тебе признаюсь: вовсе я не сумасшедший. Но у меня нет другого выхода. Подумай, ведь моя кормилица – гугенотка, и я с детства знаю ваше учение. А д’Анжу хочет меня убить. – Он заверещал, выкатывая глаза, словно перед новым припадком безумия – настоящего или притворного. – Но если я умру, отомсти за меня, Наварра, за меня и мое королевство!

– Мы ведь действуем с тобой заодно, – настойчиво подчеркнул Генрих. – Если нужно будет, ты сделаешься безумным, а я шутом, ведь я в самом деле шут. Хочешь, покажу фокус? Превосходный фокус? – повторил он с некоторой нерешительностью, ибо втайне не был уверен, что его затея кончится благополучно. Стоявший позади Карла похожий на крепость шкаф – перекладины, пушечные ядра черного дерева, железные скобы – приоткрылся. Только Генрих заметил это и тотчас узнал высунувшиеся оттуда лица; взглядом он приказал им еще потерпеть. А тем временем начал перед носом у Карла производить руками магические пассы, какие обычно выделывают ярмарочные фокусники и шарлатаны. – Ты, конечно, полагаешь, – заговорил он особым, напыщенно хвастливым тоном, присущим подобным людям, – что тот, кто умер, – мертв. Но не мы, гугеноты: у нас дело обстоит не так плохо. Успокойся же, августейший брат мой! Вы перебили в Лувре восемьдесят моих дворян, но первые два уже успели ожить.

Он стал водить руками сверху вниз вдоль шкафа, выворачивая все десять пальцев, и притом на некотором расстоянии от дверок, чтобы не оказаться слишком близко к чуду, которое должно было сейчас произойти. Отступил и Карл, лицо его выражало недоверие и страх.

– Изыдите! – наконец воскликнул Генрих.

Шкаф широко распахнулся, и в тот же миг д’Обинье и дю Барта уже упали в ноги Карлу. Все это произошло настолько быстро, что Карл не успел издать первый вопль вновь овладевшего им бешенства, поэтому он промолчал, хмуро разглядывая воскресших. А они лежали на коленях, и в этой позе один был вдвое выше другого; оба прижимали к груди ладони, как приличествует бедным изгнанникам, дерзнувшим возвратиться из тех краев, откуда нет возврата. Оба одновременно проговорили глухим голосом:

– Простите нас, сир, что мы оставили царство Плутона! Окажите снисхождение и некроманту, который нас вызвал оттуда!

На этот раз Карл решил отменить очередной приступ безумия. Он сел и заявил: