Молодые годы короля Генриха IV

Никогда еще оба они не были так неутомимы в наслаждении; тут сказалось и сходство их натур, которые могли поспорить друг с другом в выносливости. И если Генрих в позднейшие годы и плененный другими женщинами пытался отрицать, что когда-либо любил Марго, и, вспоминая об этой ночи и о многих других, употреблял слова, которыми пользуются даже люди слабые и ничтожные, желая порисоваться, то именно Генрих подтвердил бы, что да, так в жизни бывает: восторг плоти может достигнуть столь великой силы, что ощущаешь близость смерти. И может быть, в такие минуты человек, который ощущает в себе избыток жизненных сил, ближе к ней, чем ему кажется. Люди просто позабыли осветить все закоулки своей природы. «Смерть ближе с каждым днем!» – эти возвышенные слова Генрих слышал совсем недавно, они выражали сокровеннейшие предчувствия. И они же были последнее, что пронеслось в его мозгу, утомленном любовью.

Наступил короткий отдых, ибо даже во сне не оставляла его забота о наслаждении: еще! еще! Поэтому он вскоре проснулся и, не успев открыть глаза, стал целовать лежавшее рядом с ним тело, и губы его натолкнулись на шрам. Он сейчас же взглянул, пощупал: он-то знает толк в шрамах. Они бывают от ударов, пуль, укусов, раны наносятся и на поле боя, и на ложе страсти. Для определения их причин крайне важно, на какой части тела они находятся. Если у солдата шрам на том же месте, что у Марго, – значит он хоть раз в своей жизни да удирал галопом от врага. Поэтому не следует быть трусом; и даже королю французскому и Наваррскому, именуемому Генрихом, известному своей отвагой, предстояло некогда получить такую же рану и на том же месте. Но сейчас речь идет об одной из самых красивых частей женского тела, и эта женщина моя, только моя, – а ее, оказывается, кто-то уже кусал, значит, неправда, что она моя! Поэтому он стал трясти ее, а так как она не сразу очнулась, сам повернул ее к себе и, глядя в ее еще сонное лицо, гневно спросил:

– Кто укусил тебе зад?

– Никто, – ответила Марго. Это был именно тот ответ, которого он ждал.

Он крикнул в бешенстве:

– Лжешь!

– Я говорю правду, – уверенно отозвалась она, села на постели и встретила его ярость с невозмутимым достоинством в лице и голосе, а сама подумала: «Увы, он заметил шрам слишком рано. Через неделю он и внимания бы не обратил». Мадам Маргарита уже знала это по опыту.

– Но ведь видны же зубы! – настаивал он.

– Это только похоже на зубы! – возразила она, и чем неубедительнее был ответ, тем убедительнее был тон.

– Нет, зубы! Зубы Гиза!

Она предоставила ему повторять это сколько вздумается. Когда-нибудь ему надоест, а моя грудь, которую я ему тихонько подставляю, чтобы он взял ее в руки, заставит его позабыть про зад.

Она снизошла до того, что пожала своими роскошными плечами и бросила вскользь:

– Не Гиза, и вообще ничьи.

Но это еще больше разозлило его. «Как, однако, трудно, почти невозможно защищаться от несправедливого обвинения! За многое он имел бы полное право упрекнуть меня, а вот выискал же то, в чем я не виновата! Неужели я действительно должна рассказать ему, как моя мать и мой брат – король однажды утром избили меня, чтобы я порвала с Гизом и вышла за Наварру? Неужели он не узнал старые кривые зубы мадам Екатерины?»

– Ну скажи! Скажи! – стонал он, судорожно сжимая ее.

«Вот ревнивый! А если я скажу? Как он себя поведет? Поверит ли, что только из-за него, чтобы я вышла за него, меня выпороли и искусали? Нет. Не поверит! Да еще придется сознаться, что я шла прямо от Гиза! Приятное положение, нечего сказать».

Вдруг он отпустил ее и стал колотить подушки. Вместо нее он обрабатывал кулаками ее постель черного шелка, весьма знаменитую, ибо многое совершалось на ней. «Но ведь удары предназначаются мне! – Она уже отодвинулась от него, готовая спрыгнуть с кровати. – Сейчас и до меня очередь дойдет. Вот лупит!» И Марго почувствовала, что уважает и любит его одного. Поэтому она окончательно решила ни в чем не сознаваться, а он, задыхаясь, вне себя, твердил:

– Сознайся! Сознайся!

Вдруг Генрих заговорил совсем другим тоном:

– Ты ни за что правды не скажешь. Да и как может сказать правду дочь женщины, которая мою мать…

Вот оно, это слово, вот она, эта мысль. До сих пор Марго лежала, а он смотрел на нее сверху. Но после этой мысли, после этого слова она тоже поднялась, оба насторожились, прислушиваясь к тайным отзвукам сказанного им, и испуганно посмотрели друг на друга. Первым движением Марго было прикрыть свою наготу, а Генриха – покинуть ее ложе. Пока он торопливо одевался, их взгляды украдкой искали друг друга: он хотел наконец понять, кто же перед ним, какова эта женщина, которая могла так его унизить. А она желала проверить, действительно ли утратила его. Нет, он вернется и будет тем преданнее, что с этой ночи их связывает грех. И до тех пор, пока Марго называет это грехом, Генрих не будет знать пресыщения. «Дорогой мой Henricus, – подумала она по-латыни. – Я тебя ужасно люблю!»

А он уже стоял перед ней одетый, в белом шелку, возился с брыжами и по-солдатски отрубил:

– Я еду сегодня же к войску во Фландрию.