Молот и наковальня

– Просим также Господа нашего, благого и премудрого, вселить подлинные мудрость и благочестие в сердце нашего Автократора! – продолжил Агатий. – Ибо нынешние намерения нашего правителя могут отвратить благие милости Фоса не только от него одного, но и от всей империи. Я скорблю вместе с величайшим, сочувствуя одинокой жизни, какую он ведет ныне, но вместе с тем я должен напомнить всем вам, что каноны нашей великой церкви не могут быть уподоблены списку кушаний в харчевне, откуда любой волен выбрать блюда себе по вкусу, не обращая никакого внимания на остальные. Напротив, эти каноны подобны одеянию, сделанному из одного куска материи, и одеяние сие распадется на клочки, если кто-либо попытается вырвать из него хотя бы один, даже самый незначительный канон. – Патриарх остановил взгляд на решетке, за которой сидел Маниакис. – Разумеется, Автократор – наместник Фоса на земле; его власть освящена волей Господа нашего, благого и премудрого, а также нашей святой верой. Но в то же время он обыкновенный человек, а не сын Господа и подвержен таким же плотским побуждениям, как любой другой. Поэтому он должен бороться со своими искушениями, кои являются лишь соблазнами, внушаемыми Скотосом, со всей стойкостью, на какую способен человек.

Агатий еще некоторое время продолжал в том же духе, рассудительно, даже благовоспитанно. Он ни разу не произнес слова “кровосмешение”, не попытался возбудить в душах видессийцев неприязнь к их Автократору; напротив, он всячески избегал подобной опасности. По мнению Маниакиса, Агатию нравилось быть патриархом и он хотел сохранить за собой это место. Он постарался дать Автократору как можно меньше поводов для того, чтобы тот захотел его сместить. Но вместе с тем патриарх явно не собирался отступать с позиций, твердо занятых им в императорской резиденции.

В определенном смысле представление, устроенное патриархом, было проведено с непревзойденным мастерством. Теоретически этим представлением следовало бы восхититься. Но сейчас Маниакису было не до теорий.

Когда Агатий мановением руки показал прихожанам, что они свободны, Маниакис встал и вышел на лестницу, где его приветствовали стражники.

– Тебе понравилась проповедь, величайший? – поинтересовался один из них.

Парень не вложил в свой вопрос никакого особого смысла; скорее он задал его из простой вежливости. Но все же это был совсем не тот вопрос, какой хотелось бы услышать Маниакису.

– Нет! – отрезал он.

– Значит, ты намерен убрать Агатия? – возбужденно спросил стражник.

Глаза его товарищей также зажглись нетерпеливым любопытством. Да, жителей столицы хлебом не корми, дай им только поучаствовать в спорах и сварах по поводу догматов веры.

– Надеюсь, мне не придется этого делать, – сказал Маниакис, явно разочаровав воинов своим ответом. Они не оставили попыток вызвать своего господина на откровенность, даже выйдя из храма к ожидавшим снаружи халогаям.

Прислушавшись к их разговорам, белокурые северяне, как всегда, нашли теологические споры видессийцев чрезмерно усложненными.

– Раз этот поп-болван не желает исполнять твои желания, величайший, – сказал один из халогаев, – тебе пора присмотреть для его головы местечко на Столпе. Тогда тот, кто его заменит, будет куда послушнее. – Стражник приподнял топор, будто примериваясь к воображаемой шее Агатия.

– Боюсь, все это не так просто, – вздохнул Маниакис.

Халогаи дружно захохотали. Еще бы! Если следовать кровавым обычаям их страны, дело было проще некуда.

Несмотря на подстрекательские вопросы стражников, Маниакис хранил задумчивое молчание всю дорогу до своей резиденции. Поднявшись к себе, он вызвал Камеаса.

– Чем могу служить величайшему? – спросил постельничий, появившись на пороге.

– Вызови мага-врачевателя Филета, – коротко приказал Автократор.

– Слушаюсь, величайший. – Безбородое лицо Камеаса приняло озабоченный вид. – Ты плохо себя чувствуешь?

– Нет, – ответил Маниакис, но тут же поправил себя:

– Впрочем, признаюсь тебе, меня до смерти тошнит от Агатия.

– Понимаю… – медленно произнес Камеас, а затем осторожно высказал предположение:

– Поскольку святой отец Филет так погружен в исследование тайн врачевания, он, вероятно, менее склонен слепо повиноваться экуменическому патриарху, нежели большинство других священнослужителей, чьи имена сейчас приходят мне на ум.

– В самом деле? – насмешливо проговорил Маниакис. – Но ради Господа нашего, отчего ты решил, что подобные твои соображения столь для меня важны?

– Мой долг – служить величайшему всеми доступными мне способами, – уклончиво сказал постельничий и, сочтя такой ответ исчерпывающим, устремился к дверям. – Я вызову святого отца немедленно, – добавил он уже с порога.

– Отлично, – сказал ему вслед Маниакис.

– Чем я могу тебе служить, величайший? – спросил Филет, поднимаясь из проскинезиса.

Его удивление казалось неподдельным, из чего Маниакис заключил, что маг-врачеватель действительно слишком занят своими исследованиями, чтобы обращать внимание на события, происходящие в остальном мире.