Момент

— А если они откроют рюкзак, когда ты будешь переходить границу?

— Худшее, что они могут сделать, — это конфисковать фотографии.

— Вряд ли это худшее, что они могут сделать.

— Я же американец.

— И как все американцы, считаешь себя непотопляемым.

— Абсолютно. А еще я знаю, что, если не вернусь к вечеру, попрошу кого-нибудь сделать звонок в мое посольство, и за мной пришлют морских пехотинцев.

— Не нужно этого делать.

— Нет, нужно.

Теперь я наконец понял, в каком страхе и тоске жила Петра. Одно то, что она смогла выстоять в этом кошмаре, казалось невероятным, и мне хотелось хоть как-то ей помочь. Когда мы уже лежали в постели, я сказал ей:

— Все у нас получится. Возможно, понадобятся месяцы или даже годы. Но ты обязательно вернешь Йоханнеса.

— Пожалуйста, перестань, — сердито прошептала она. — Я знаю, ты хочешь как лучше. Хочешь утешить меня. Но все эти оптимистические разговоры, надежды… вызывают обратный эффект. Я еще острее ощущаю всю безнадежность ситуации. И теперь, если что-нибудь случится с тобой там…

— Ничего со мной не случится, я буду очень осторожен.

Было начало одиннадцатого. Я поставил будильник на половину седьмого, сказав Петре, что хочу пораньше перейти чекпойнт — чтобы застать Юдит наверняка, надо прийти к ней на квартиру до половины девятого.

— Насколько я поняла из ее письма, она практически не выходит из дому, стала настоящей отшельницей.

— Она курит?

— В ГДР курят все, кто старше тринадцати лет, за исключением спортсменов, которых выращивают на этих фабриках рекордов. Так что парой пачек «Кэмел» ты сразу покоришь ее.

— А рекомендательное письмо?

— Оно будет готово к тому времени, как ты проснешься.

— Я люблю тебя, Петра.

— Я люблю тебя, Томас.

После долгого поцелуя я повернулся на бок и сдался на милость сна.

Когда я проснулся спустя восемь часов по звонку будильника, меня встретил запах дымящейся сигареты.

— Хочешь кофе? — спросила Петра.

— Когда ты встала?

— Я не ложилась.

— Но почему?

— Просто переживала…

— Из-за моей поездки?

Она пожала плечами, кивнула, потом снова пожала плечами и отвернулась от меня. В ее глазах стояли слезы. Я тотчас вскочил с постели, но, когда попытался обнять ее, она встала и потянулась за курткой, сказав:

— Думаю, мне надо вернуться к себе на время…

— Петра, зачем?

— Мне просто нужно побыть одной.

— Со мной ничего не случится.

— Я не хочу, чтобы ты это делал. Мне не нужны фотографии. Не нужны напоминания о…

— Ты написала письмо для Юдит?

Она показала на запечатанный конверт на столе. Он был надписан: «Юдит Фляйшман». Рядом с конвертом лежал листок бумаги, исписанный аккуратным почерком Петры.

— Здесь адрес Юдит и инструкции, как добраться. Я буду ждать тебя вечером здесь, с готовым ужином. Пожалуйста, постарайся вернуться к шести, иначе я…

— Я буду к шести.

— Яне смогу ни о чем думать до этого времени.

Простившись со мной долгим и поцелуем, она схватила свою куртку и направилась к двери.

Мне хотелось броситься за ней, обнять ее и в очередной раз заверить в том, что все сложится удачно. Но я уже успел изучить ее — и знал, что в такие моменты, когда Петру настигают тени прошлого, ее лучше оставить в покое. Нет ничего страшнее смерти ребенка, но жалкое существование, на которое обречена мать, когда у нее отбирают ребенка и отдают в другую семью и она знает, что больше никогда не увидит его, пожалуй, это такая же смерть.

Как жить, когда понимаешь, что с каждым днем, неделей, месяцем твой ребенок будет все сильнее привязываться к новым родителям и в нем не останется и тени воспоминаний о матери, которая подарила ему этот мир, обожала с первого вздоха, посвятила ему всю себя без остатка… я бы, наверное, уже сошел с ума от горя и ярости. Мало того что это было самое жестокое и бесчеловечное наказание, оно еще было маниакально несправедливым.

Могли бы фотографии Йоханнеса, которые я собирался принести, как-то облегчить страдания Петры? Я сомневался в этом, но все равно считал своим долгом доставить их. Потому что да, моя американская натура жаждала подвига во имя любимой женщины; мне хотелось хоть как-то смягчить те вызовы, которые ей бросила судьба. И моя мысль уже лихорадочно работала, придумывая самые разные сценарии воссоединения Петры с сыном.

Уже одеваясь, я вдруг вспомнил кое-что важное. Мы ведь не обсудили с Петрой, что ей нужно делать, если меня задержат власти ГДР — возможно, они до сих пор не убрали слежку за Юдит и наверняка заинтересуются гостем с Запада. Нельзя было исключить и то, что на обратном переходе через чекпойнт «Чарли» мне могли задать немало неприятных вопросов о происхождении фотографий в моем рюкзаке. (Я знал, что моя слабая отговорка, будто я приносил показать эти снимки своим друзьям в Восточном Берлине, не прокатит, поскольку фотографии явно отпечатаны не в Соединенных Штатах.)

Если арест все-таки случится и я не вернусь к назначенному сроку… Петра будет в панике. Даже если она позвонит в посольство, что это даст?