Момент

Я достал свой паспорт и как раз раздумывал, стоит ли оставить Петре записку, объясняя, что делать, если я не вернусь к вечеру, когда внизу послышалось движение, вернее, загремели кастрюли и сковородки, и голос Аластера произнес «О, черт!», когда одна из них упала на пол. И тут меня осенило: несмотря на показную агрессивность и экстравагантность, он был на редкость порядочным человеком, которому я мог доверять.

Так что, подхватив рюкзак, письмо для Юдит и записку с адресом, я спустился вниз. Аластер на коленях стоял возле плиты, сметая остатки омлета в мусорное ведро.

— Чертов рохля, comme d'habitude[87]. С наркотой я был гораздо ловчее.

— Но, кажется, на твоей работе это не отразилось, — сказал я, кивая на три полотна, которые уже были в стадии завершения.

Хотя они напоминали геометрические исследования в разнообразных оттенках синевы, над которыми он работал до нападения, их нельзя было назвать репродукциями. Наоборот, в этих новых картинах была особая текучесть и сложная глубина цвета и перспективы, и это был полный отход от прежнего стиля. Ушли в прошлое монотонные цвета и четкие линии. Здесь были тревожные и в то же время очень уверенные мазки, передающие богатство форм и оттенков переменчивой абстракции. Аластер увидел, что я изучаю его работы, хотя правильнее было бы сказать, что я «тонул в них», настолько глубоким было их воздействие на меня.

— Одобряешь? — спросил он.

— Не то слово.

— Кофе? — предложил он.

— Пожалуй.

— Я только что видел, как уходила Петра. Что-то не так у вас?

— Давай выпьем кофе и покурим.

— Нет проблем.

Пока варился кофе, я закурил «Голуаз» Аластера.

— Ты сегодня очень рано встал, — заметил я.

— Всю ночь работал. Последние несколько дней пашу как вол. Кстати, это реакция на некоторые изменения в моей жизни.

— Что-нибудь серьезное?

— Вот семантический вопрос для американского писателя: считать ли серьезным разрыв отношений?

— С Мехметом?

Аластер кивнул.

— Но я думал, что после той небольшой размолвки все вроде бы вернулось на круги своя.

— Так и было. Но тут его жена оказалась, как выражаются в викторианских мюзик-холлах, «в интересном положении», и он считает, что больше не может рисковать, встречаясь со мной.

— Когда он сказал тебе об этом?

— Два дня назад.

— Мог бы рассказать мне.

— И нарушить кодекс стоицизма Фитцсимонс-Росса, которому веками следуют поколения несгибаемых протестантов? Я знал, что это случится рано или поздно. Но, как всегда бывает, когда понимаешь, что печальное событие не за горами, стараешься не думать о неизбежности. Еще не так давно, когда у нас произошла небольшая стычка и Мехмет все-таки вернулся через несколько дней, я знал, что дело близится к развязке. Если ты спросишь, что я чувствую, я покончу с собой.

— Что, все так плохо, да?

— Никогда не узнаешь свои настоящие чувства к человеку, пока не потеряешь его. Вспомни тех, кто десятилетиями живет в несчастливом браке и чувствует себя в ловушке. Потом ненавистный супруг умирает, и оставшийся безутешен в своем горе.

— Но есть и те, кто расходится, а потом обнаруживает, что потерял любовь всей своей жизни…

— Я не прогонял Мехмета.

— Я знаю.

— Черт, меня это взбудоражило больше, чем я ожидал. Но…

Когда он встал, чтобы снять с огня кофе, в его глазах были слезы, и он украдкой смахнул их рукавом рубашки. Потом, глубоко вздохнув, он повернулся ко мне и сказал:

— А теперь все, хватит об этом.

Я кивнул и бросил взгляд на часы, заметив, что уже начало восьмого.

— Куда-то торопишься?

— Могу я довериться тебе, Аластер? Это очень личное дело, которое нельзя обсуждать ни с кем, кроме меня.

Он не задумываясь ответил:

— Конечно!

По его ясному взгляду я понял, что он искренен. Поэтому рассказал ему, что собираюсь в Восточный Берлин, и объяснил цель своей поездки. Я рассказал историю ареста Петры, ее кошмарного заточения, самоубийства мужа, рассказал и о том, что ее ребенка усыновила семья из Штази. Аластер слушал меня молча. Когда я закончил говорить, он потянулся за сигаретами, закурил и какое-то время смотрел вдаль.

— Никогда не знаешь, какой тяжелый груз несут с собой по жизни люди, верно? То-то я все думал, что Петра печальна, но связывал это с несчастной любовью в прошлом или с привычной эмигрантской тоской. Но то, что ей пришлось пережить… в голове не укладывается. Не бойся, я ни словом не обмолвлюсь ни одной живой душе, тем более Петре. И спасибо тебе, что доверил мне все это.

— У меня нет никаких контактов в американском посольстве, и я, конечно, не хочу звонить на «Радио „Свобода“», поскольку это может навредить Петре. Но если я не вернусь домой к восьми вечера…

— Я успокою Петру. И обязательно найду способ передать короткую информацию дежурному офицеру — так, кажется, их называют? — американского консульства. Но ты все-таки постарайся вернуться сам вместе с фотографиями.