Монады

Все на этой земле однажды станут совершенно ей не известными, чужими и не помнящими ее. На какое-то мгновение ей вдруг представилось, как она стучится в некое абсолютно прозрачное стеклянное ограждение, отделяющее ее от всех остальных, смеющихся, целующихся, бегающих на поляне среди ярких цветов. Она кричит, безуспешно и безутешно бьет кулачками в жесткую преграду, пытаясь привлечь их внимание. Толстое стекло не пропускает звуков. Те, за преградой, пробегают прямо у самого ее лица по другую сторону прозрачной стены и ее не замечают.

Девочка замерла в темноте своей комнаты.

Она спала.

Ей снилась памятная сосна на диком дальнем севере. Девочка засовывает руку глубоко по самое плечо в пористый сыроватый снег, пытаясь достать до ее корней, но не может. Рука заледенела. Все тело покрывается ледяными каплями, как лицо той бедной русской дамы, умершей у них в доме и помещенной во вместительный холодильный погреб на заднем дворе. Тело девочки плачет этими крупными холодными каплями.

Вспоминается известный средневековый святой Себастьян, плотным округлым телом спокойно прислонившийся к столбу и покрытый многочисленными незасыхающими пунцовыми точечками крови. Несколько оперенных стрел покачивались в его теле, неглубоко зацепившись за толстую кожу. Девочка видела его изображение в одной из толстенных книг в отцовском кабинете.

Девочка хочет позвать кого-либо на помощь, но из ее замерзших уст вырывается жалкий писк. Все проходят мимо, не замечая. И понятно – она маленькая, еле заметная, пищит и совсем не похожа на себя.

Уже совсем за полночь, почти даже под утро оставшиеся гости и хозяева разбредались по многочисленным комнатам просторного дома. Все стихало до утра.

* * *

Сидя у окна, глядя на промелькивающие деревни и малолюдные поселения, девочка удивлялась их невообразимой тусклости, даже тоскливости. И сглаженности. Незапоминаемости, что ли. Видимо – зима, морозы, снега, заброшенность. Да и ее собственная непривычка к иным размерам, иной раскраске, иному обиходу. Ко всему привыкнуть ведь надо. Оптику соответствующую выработать. Все требует особого труда. Работы души и зрения, на которую так лениво подавляющее население земного шара. Но девочка не такая. Однако же и ей время на то нужно. И немалое.

– Да, зима, – замечает соседка. – Ничего не углядишь.

Действительно. Ничего. Как поминалось, ко всему приглядеться надо. Приноровиться. Время на то потребно. А тут еще кто-то внешний словно большой распластанной ладонью загораживает окно. Ладонь напрягается, стараясь выдавить двойное стекло. Что-то темное и шумное наваливалось на вагон. Девочка отшатывалась. И все исчезало.

Они вылетали из грохочущего тоннеля в открытое пространство. На огромной распластавшейся равнине, упиравшейся в серое, обрезавшее ее небо, ничего нельзя было обнаружить. Вернее, они – блеклые нескончаемые поля и серое, словно вязанное из не до конца промытой домашней шерсти небо – неболезненно обрезали друг друга. Переходили одно в другое. Перерастали. Врастали одно в другое. Кто знает, какие глубины, провалы и впадины скрывались в складках под этим ровным укрывающим белым полотном:

– На, детка, покушай курочки, – соседка вытаскивала из серой сетчатой вместительной авоськи замасленную газету, в которую было завернуто холодное желтоватое бездыханное куриное существо. Женщина отрывала громадную пупырчатую ногу и протягивала девочке. Та деликатно отказывалась.

Она вспоминала, как в поезде во время их давней поездки в Мукден тоже приносили в купе курицу. Слышался деликатный стук в плоскую дверь. Приотворяли. Улыбающийся китаец-стюард в красной униформе и маленькой конфедератке на голове протягивал в узкий дверной проем небольшой поднос. Девочка, свесившись с верхней полки, рассматривала лежащую на тарелке блестящую, словно полированную и отлакированную птичью тушку. Коричневым блеском она напоминала мебель их тяньцзиньского дома и деревянную отделку самого вагонного купе.

Курицу отсылали прочь.

Все прошлое, оставленное, припоминалось девочке какими-то вспыхивающими, вырванными, ослепительно и празднично освещенными, почти театральными сценами и кусками некоего феерического действа.

Они жили на зеленой, постоянно цветущей, в различные сезоны различно раскрашенной различными ослепительными цветами территории иностранных концессий в самом центре немалого китайского города Тяньцзинь. С одной стороны все это ограничивалось неширокой Лондон Роуд. С другой же оканчивалось небольшой круглой площадью с памятником знаменитому боксерскому восстанию. Тому самому, свидетелям которого (уже почти всем и повымершим ко времени рождения девочки) оно вспоминалось как безумная кровавая вакханалия неведомо откуда нахлынувших со всех сторон в большие города неведомых свирепых орд. Города заваливались трупами невинных обитателей и заливались их же яркой кровью.

Ну, нам это вполне знакомо. Случалось подобное.