Монах. Анаконда. Венецианский убийца

И он указал на мраморную плиту, вделанную в противоположную стену. Насечены на ней были следующие строфы.

Надпись в приюте отшельника

Ты, что читаешь надпись эту,Узнай, не совести мученьяМеня навек подвигли свету«Прости» сказать.И в пустыни уединеньяВ тоске искать.Мир бросил я по доброй воле:

Гордыне, злобе, плотской страстиИ знать, и чернь все боле, болеТам преданы.Увидел торжество я властиСил Сатаны.Червем сердца там зависть гложет,Там люди все – рабы порока,Там лишь безумец верить можетЛюбви и чести.Ждать смертного не стал я срокаТам с ними вместе.

Мне меланхолия, весельеИ все соблазны жизни прежнейРавно чужды. В подземной кельеДни провожу,Молясь, трудясь – и безмятежнейНа мир гляжу.Не роскошь, а покой и вера,Иного сердце и не хочет.Мне тесная моя пещераМилей дворца.Лишь об одном я дни и ночи

Молю Творца:«Дай в чистоте мне жить безгрешно,Страстями душу не пятная,Над искушеньями успешноБрать верх в борьбе.И дай сказать мне, умирая:Иду к Тебе!»Коль юн ты, путник, и сомненьемНе удручен еще, прочтешь тыС беспечным смехом и презреньемМою мольбу.

Но если в горести клянешь тыСвою судьбу,Иль ты познал любви мученья,Иль милости не чаешь в Небе,Иль тяготят тебя гоненьяСудьбины злой,О, как тебе завиден жребийБыть должен мой!

– Если бы человек и вправду мог быть настолько поглощен собой, – сказал монах, – что жил бы в полном уединении и все же испытывал безмятежное спокойствие, коим полны эти строки, я согласился бы, что такая жизнь предпочтительнее суеты мира, полного порока и всяческих безумств. Но, увы, подобное недостижимо. Надпись эту начертали здесь просто для украшения, и чувства, ее преисполняющие, столь же воображаемы, как и сам отшельник. Человек рожден для общества. Как ни далек он от мира, он не способен совсем его забыть, а быть забытым миром для него не менее невыносимо. Исполнясь отвращения к греховности и глупости рода людского, мизантроп бежит его. Он решает стать отшельником и погребает себя в пещере на склоне какой-нибудь мрачной горы. Пока ненависть жжет ему грудь, возможно, он находит удовлетворение в своем одиночестве, но, когда страсти охладятся, когда время смягчит его печали и исцелит старые раны, думаешь ли ты, что спутницей его станет безмятежная радость? Нет, Росарио, о нет! Более не укрепляемый силой своих страстей, он начинает сознавать однообразие своего существования, и сердце его преисполняется тягостной скукой. Он смотрит вокруг себя и убеждается, что остался совсем один во вселенной. Любовь к обществу воскресает в его груди, он тоскует по миру, который покинул. Природа утрачивает в его глазах все свое очарование. Ведь ему указать на ее красоты некому, никто не разделяет с ним восхищения перед ее прелестями и разнообразием. Опустившись на обломок скалы, он созерцает водопад рассеянным взором. Он равнодушно смотрит на великолепие заходящего солнца. Вечером он медлит с возвращением в свою келью, ибо никто не ожидает его там. Одинокая невкусная трапеза не доставляет ему удовольствия. Он бросается на постель из мха унылый и расстроенный, а просыпается для того лишь, чтобы провести день, такой же безрадостный и однообразный, как предыдущий.

– Вы изумляете меня, отче! Предположим, обстоятельства обрекли бы вас на одиночество, так неужели религиозные обязанности и мысль о праведно прожитой жизни не преисполнили бы ваше сердце той безмятежностью, коей…