Монастырские утехи

дорогу о мощной силе воспроизводства, о великом зачатии мира; он возносил гимны

любви, которая достигает полюсов и растапливает ненависть родов и рас, превращая

их, подобно алхимику, в любовь. Он защищал Азора, чьим вкусом — более чем

сомнительным — я выразил неудовольствие. И метал громы и молнии против

слуги, посмевшего поднять оружие; при этом он рассказал мне притчу из

«Метаморфоз» Овидия о каком-то юноше, которого покарала Афродита за то, что он

разлучил двух сплетённых змей. Я насилу успокоил его и уложил в постель. На другой

день он не произнёс ни слова и был упрямо сосредоточен, как воин накануне битвы.

Азор вернулся, но слуга посадил его на цепь, и пёс покорно дремал. Ведь он не спал

столько ночей.

   К обеду пришла жена Симиона. Шарль точно ждал её: кинулся встречать, как только она

появилась, просил зайти в вольер за курами, заставил осматривать гнёзда, проводил до

землянки, где дал чинить разорванную простыню, и, когда она собралась домой, прошёл

с ней несколько шагов по дороге. Уж не знаю почему, но всё это невольно напомнило

мне, как ластился к лисе Азор...

   Потом мой друг забрался в постель и пролежал на спине почти до самого вечера;

вечером же он встал и объявил, что немедленно отправляется в Бухарест на процесс, о

котором позабыл и который должен происходить как раз на следующий день. Напрасно

я пытался убедить его, чтобы он послал Симиона за бричкой. Ему, говорил он, известна

тропинка, которая более чем в половину сокращает путь и прямо лесом выводит к

вокзалу, где он будет в полночь, когда и отходит поезд. Фазаний питомник он оставлял

на моё попечение. Взяв с собой только ружьё да в карман несколько патронов, он исчез

в чаще.

   Я накормил с помощью Симиона и угомонил птиц, а потом собрался дать еду Азору.

Но собака порвала цепь и убежала.

   Нас обоих вдруг разобрала злость, тлевшая подспудно ещё с прошлой ночи и в

особенности после внезапного и непонятного отъезда Шарля. И не долго думая, по

молчаливому соглашению мы взяли карабины, дождались, пока луна взошла повыше, и

отправились по следу, оставленному волочившейся собачьей цепью. Вскоре мы его

потеряли, и я хотел вернуться. Но Симион твёрдо решил убить лису. И я с этим тут же

согласился. Тогда медленно, окольными путями, неуверенно двинулись мы в чащу

леса. И там блуждали несколько часов, обходя опушки, поляны, пересекая просеки,

пока, наконец, не добрались до лужайки, к которой лунный свет стекался как к пруду.

Я едва не заснул, как вдруг до моего слуха внезапно донесся шорох. Верно, лань. Или,

может, лиса... Мы навострили уши и всмотрелись. Из-под косматых деревьев лёгкими

шагами выбежала дичь... но нет, то был силуэт женщины. Теперь её хорошо видно.

Белая рубаха, как парус, плыла к середине поляны.

    С противоположной стороны от ствола отделился другой силуэт, тоже человек; он

бежал, вытянув руки, навстречу женщине. Это был Шарль. Луна освещала его лицо.

Женщина приникла к его груди. Он поцеловал её долгим поцелуем, потом схватил,

поднял вверх, как добычу, понес к дубу и упал в его тень, так и не разжав объятий.

Все это произошло за несколько мгновений. Когда я обернулся, Симион уже поднял

ружьё и целился. Я едва успел ударить по нему снизу; залп был долгий, дробь

посыпала дерево, под которым в экстазе метались любовники.

    В одно мгновение Шарль вскочил и выстрелил. Я успел всё же повалить Симиона и сам

броситься на землю. Подняв глаза, я увидел женщину, убегавшую подобно

привидению; слуга, который лежал рядом со мной, исчез...

    Я подбежал к Шарлю, крича, чтобы он не стрелял, что это я, доктор... Он прислонился

к дереву и смотрел на дым, всё ещё поднимавшийся от ружья.

    Я взял его за руки и, успокаивая, повёл домой. Он не сопротивлялся, но всю дорогу

городил какую-то ерунду; вынул из кармана бумажник и дал мне пачку денег по тысяче

лей, приказав тут же пойти в деревню и выкупить у Симиона жену: «Я дам ему,

сколько он скажет». Потом просил поехать в Бухарест и купить целое приданое — от

рубашки до бального платья. И всякие другие бредни...

    Я утихомирил его только сильным снотворным и холодными компрессами на голову,

которые часто сменял. Думаю, у него сделался — как бы это лучше выразить —

лунный удар...

— Что вы сказали? — переспросил я.

— Лунный удар... Его мозг попал под слишком сильное воздействие луны. Так же, как у

иных бывает солнечный удар, есть люди, чувствительные к значительно более

магнетическим лучам луны...

    Когда он успокоился, я повёл его в землянку, уложил на кровать, накрыл одеялом и

ушёл, удостоверившись, что он спит без задних ног. Караульный пост у землянки занял

я. Впрочем, мне всё равно было не до сна. Вскоре какая-то зеленоватая рябь, точно

вода, стала просачиваться за кулисы горизонта. Звёзды становились всё ближе и

больше, и Венера, с кулак величиной, поднялась на востоке, чтобы посмотреть на эту

феерию...

    Луна зашла.

    И мало-помалу тьма рассеялась — так в концентрированном растворе от нескольких

капель реактива выпадает осадок. Мир и вещи начали обретать плотность, оседать одна

за другой на дно, на землю — вначале верхушки деревьев, потом крыши вольеров, за