Монстр памяти

Мне не удалось обнаружить сколь-нибудь существенных различий в биографиях и профессиональной подготовке сотрудников Собибора и Белжеца. Видимо, все дело здесь в квалификации фотографа или в его желании угодить клиентам.

Я послал также несколько редких фотографий рабов-евреев в полосатых робах из одного из вспомогательных лагерей Аушвица, пометив ту, что произвела на меня особое впечатление: снимок, сделанный на заводе «Сименс», расположенном вблизи Аушвица и изготовлявшем электрические элементы. Евреи стоят у конвейера, несколько из них обсуждают какую-то техническую проблему. Если бы не бритые головы и крайняя худоба, заметная под полосатой робой, можно было бы подумать, что это просто обычный день на заводе. Все рабы сняты со спины, лиц не видно, но в конце зала стоит сфотографированный анфас начальник работ, немец в костюме и галстуке, беседует с человеком в полосатой робе, заложив руки за спину, – будто подошедший к нему еврей просит о повышении жалованья или отпуске.

Я попробовал выяснить имя немца и узнать, что с ним сталось после войны, но не сумел. Наверное, этот человек сделал неплохую карьеру в «Сименсе».

Послал я редактору и еще одну заинтересовавшую меня серию снимков. На них запечатлены в официальной обстановке люди, занимавшиеся окончательным решением еврейского вопроса. Вот, например, Ганс Франк, генерал-губернатор оккупированной Польши, адвокат по профессии, принимает Генриха Гиммлера в Вавельском замке в Кракове, исторической резиденции польских королей. Сидят, трапезничают за столом, оба в форме, перед ними фарфоровые чашечки с кофе или чаем, рюмочки с ликером, серебряные ложечки и коробочка в форме трапеции, видимо с конфетами, которые Гиммлер привез в подарок. Наслаждаются минуткой отдыха. Есть у меня и множество фотографий Гиммлера, посещающего различные достопримечательности своей империи в открытом автомобиле, – на крысином лице застыла легкая улыбка. По слухам, они с Адольфом Гитлером старались не засиживаться в четырех стенах, оба любили свежий воздух, простор. Я не мог оторваться от этих фотографий. Все они – от великого вождя, произносящего речь, до офицеришки, что хлыстом гонит мучеников на смерть, – выглядели такими довольными, расслабленными, такими уверенными в себе.

«Тридцать немцев, включая тех, кто был в отпуске, сто пятьдесят украинцев, шестьсот евреев – таков штат сотрудников, которые заправляли ликвидацией в Треблинке, – объяснял я моим группам. – Примерно такую цифру мы видим и в других концлагерях».

Я привык к изумлению на их лицах. «Если бы евреи взбунтовались и отказались подчиняться немцам, те не смогли бы осуществить свой план с такой легкостью», – говорил я экскурсантам. Немцам пришлось бы привлечь гораздо больше сотрудников, и есть шанс, что это задержало бы ликвидацию, но сказать с уверенностью нельзя. Я читал им, школьникам и солдатам, письмо к Гиммлеру от Одило Глобочника – из Люблина, того, что руководил операцией «Рейнхард», – написанное сразу после того, как он завершил ликвидацию более двух миллионов евреев. Он похваляется, что сумел выполнить эту задачу, задействовав минимум немецких сотрудников и отмечает, что некоторые известные промышленные предприятия заинтересовались разработанным им методом оптимизации. Я рассказывал о страхе, парализующем силу воли, о том, что миллионы вымуштрованных советских солдат, попав в плен, почти не бунтовали. Механизм уничтожения питался животным стремлением человека выжить любой ценой и смирением перед не знающей тормозов силой. Вот что лежало в основе немецкого метода. «Я бы и сам вел себя так же, – говорил я им, – и вероятно, вы тоже, все мы перетаскивали бы тела из газовых камер в крематории, выдирали бы изо ртов золотые зубы и сбривали бы волосы, и разжигали бы ими огонь в печах, если бы это позволило нам прожить еще хоть день, хоть час, хоть минуту».

«Сегодня нельзя употреблять выражение “как овец на заклание”», – твердили вы нам на учебных курсах. В университете оно тоже под запретом. Я послушно от него воздерживался. Но мы оба знаем, что выражение это слишком мягкое, слишком милосердное: овец не убивают ядом, их закалывают, заботясь об их мясе и шерсти. Овец любят, гладят, кормят свежей травкой, в отличие от евреев, которых травили инсектицидами и родентицидами. Я должен был им это сказать, покончить с этой бессмысленной скорбью, с пением пошлых песен под гитару, с кадишем, со слезами, со свечами – со всей этой прекраснодушной белибердой.