Морриган

— За один этот год я уехал два раза из двух разных городов. Теперь живу в третьем. Но это меня все время догоняет. В каждом городе: в большом, в маленьком. Всякий раз у кого–нибудь нового возникает идея, как воспользоваться мною, чтобы сделать кому–то гадость! И подобного рода клиентов делается все больше — теперь они отпугивают всех, кто хотят вылечиться. Да еще и сплетни распускают. Торговкам за еду приходится переплачивать вдвойне, чтобы они отважились прийти сюда. Но при этом они боятся со мной разговаривать. Самое же паршивое, что у меня нет такого врага, чтобы избавиться от него и наконец спокойно вздохнуть. И все это убивает! В дом не может войти никто, кто желает мне что–то сделать плохого. Здесь я в безопасности. Впрочем, мне и выходить не нужно, даже если торговки и не придут, можно доставить еду с помощью магии. Мороки много, но возможно.

По мине на лице Губерта он видела, что тот либо ничего не понял, либо ему на это наплевать.

— И еще мне надоело кое–что другое. Мне никого не хочется пугать. Но мне и не хочется запираться в крепости. Не хочу, чтобы меня боялись. А тут все знают, что волшебница злая, вот и приходят лишь за чем–то гадким. Увидев меня, сплевывают, перешептываются. Я даже ни с кем заговорить не могу, потому что боятся сглаза. Они уверены, что в этом городе любая простуда появляется исключительно по моей вине. А я сама никогда не могла поверить, когда госпожа учительница вбивала нам это в головы.

Вот тут он, видимо, понял. Он знал пару человек при виде которых все скрещивали пальцы. Только один из них этому радовался, но он был палачом и за то, что пугал именем закона, брал от князя большие деньги.

— Переберись в деревню. Измени внешность или же переедь куда–нибудь подальше.

— Там я бы не смогла жить так, как люблю.

— Но не любишь жить так, как можешь.

— Так что, мне жить в халупе под самым лесом, сдаивать украдкой у коров молоко и кормить вшей?

Пару раз я уже в деревнях останавливалась. Даже родители, которым я спасла их ребенка от смерти, плевались, когда видели меня. Чаровница! Если бы я поселилась рядом с ними, через месяц они вывезли бы меня на телеге с навозом и утопили бы в реке.

Дело выглядело совершенно безнадежным. Губерт молчал. Он не любил ни слишком сложных проблем, ни беспомощности. Он любил меч. А тут совершенно не знал, что делать, а при этом у него было мучительное ощущение, что Алисия ожидает помощи именно от него, более того, она имеет право ожидать ее.

— Знаешь, мне даже лучше стало. Давно я уже ни с кем не разговаривала.

— А Метла?

— Разговоры с конем означают, что сходишь с ума. А кроме того, он ужасный сплетник. Весь город тут же бы все узнал.

Жара несколько спала. Губерт натянул на себя высохшую рубаху. Аля неожиданно взяла юношу за левую руку, осторожно коснулась розового шрама.

— Было больно?

— Когда рубанули, то почти что и не заметил, просто темно в глазах сделалось. Ну а потом — да, впрочем, кисть все время болит.

— Но ведь ее уже нет!

— Ну да. Наверное, сильнее всего болит то, чего нет.

После полудня Губерт принарядился еще больше, оседлал жеребца и забрал вьюки.

— Ну что, похож я на богача?

— Хочешь спровоцировать вора?

— Нет, завоевать признание банкира. Но ты права, это одно и то же.

— Шансы у тебя имеются.

— Через пару–тройку часов вернусь.

Понятно, что мессер Бернард торговался рьяно, но Губерт и так получил столько, сколько ожидал. Ему совсем не мешало, что старый скряга смеялся в кулак над его наивностью. Купец мог ждать и перебирать в клиентах. Рыцарь не должен торговать в принципе, если не желал себя опозорить. А тут еще подобного рода товар. Говоря по правде, было бы лучше, чтобы никто не знал, что это такое.

Вечером Алисия сменила платье на обычное, льняное. Тоже фиолетовое.

— Губерт, что ты пялишься на меня, словно сорока на блестяшку?

— Алинка, не могу наглядеться.

Девушка погрозила пальцем. В воздухе появился негр с дубинкой и исчез.

Они сидели за столом, Алисия постоянно исследовала рану на руке юноши, нажимала на края, ощупывала. Ему не нравилась такая, несколько болезненная увлеченность. Говоря по правде, он ощущал себя лошадью на торге. Но он помнил и про ее недавний взрыв эмоций, так что не знал теперь, как вести себя. И повторения этого взрыва ему тоже не хотелось — может, и вправду нужно было бы уйти. Вновь беспомощность.

Наверное, с Алей по–другому и не могло быть.

— Если бы я была тогда с тобой, то наверняка смогла бы тебе ее пришить.

— Если бы да кабы… Не стоит возвращаться к этому.

— Как–то пришла ко мне женщина с ребенком. Собственно говоря, ему нужно было бы создать новое легкое, но я не знала, как оно выглядит и действует. Так что смогла сделать, чтобы ребенок умер без особой боли. А рука более… понятна.

— Аля, не придумывай. Не нужно.

— Я боюсь лечить. А чего боишься ты?

— Боюсь находиться в бою. Умираю от страха, когда лечу с копьем на те же копья пехотинцев.

— Не смейся. Ведь сам же говорил, что был в трех битвах и выиграл кучу поединков.

— Теперь уже в четырех. Но все равно — боюсь.

— Тогда, почему…