Московит-2

– Как?! Бросить войско?! Да еще в разгар сражения?! – выпучил глаза один из комиссаров.

– На бога! Спасаться, спасаться! – возопил кто-то. – Скоро здесь будут казаки и хлопы, никому пощады не дадут! Бой проигран, это ясно любому, кто не слеп! Надо уносить ноги!

– Спасаться!!! – в считаные секунды этот призыв усилился многократно, посеяв панику. Шляхтичи и жолнеры, давя друг друга, кинулись к лошадям и повозкам. Они даже не вспомнили свои же собственные слова, произнесенные совсем недавно: что лагерь надежно укреплен и может выдержать долгую осаду.

– Полагаю, пане, нам тоже нужно как можно скорее уехать отсюда! – повысив голос почти до крика, чтобы перекрыть общий гвалт, сказал Конецпольскому Остророг. – Увы, восстановить порядок и дисциплину не в наших силах. Все рухнуло! Матка Бозка, смилуйся над бедной отчизной нашей!

Великий коронный хорунжий кивнул. Его щеки пылали от жгучего стыда, в глазах стояли слезы.

– Проклятый Чаплинский! – всхлипнул он. – Сколько от него горя! Ах, если бы знать заранее…

Глава 40

Упомянутый Конецпольским бывший подстароста чигиринский, находившийся далеко от Пилявиц, продолжал поглощать хмельное в невероятных количествах. В результате сработал принцип «клин клином»: пан Чаплинский вдруг перестал панически бояться Хмельницкого и казаков. Напротив, он ощутил к ним глубочайшее презрение, какое только может испытывать «благородный шляхтич с кости и крови» к людям низкого происхождения. То обстоятельство, что Хмельницкий сам был шляхтичем, благополучно миновало проспиртованный ум Чаплинского.

– Да я его! Пусть только попадется мне, пся крев! – заливался пьяным хохотом пан Данило. – Шкуру буду заживо драть! А потом – на палю!

И снова пил без просыпу, а после выдумывал все новые и новые пытки, которым подвергнет Хмельницкого.

Елена давно оставила надежду хоть как-то вразумить человека, который раньше вскружил ей голову, заставив забыть про любовь к Богдану, порядочность и элементарную благодарность. Даже сил изумляться собственной глупости, проклинать злую судьбу у нее уже не было. Теперь она жила одной лишь мыслью: вернуться к Хмельницкому и снова заполучить над ним прежнюю власть. «Ясновельможная пани гетманша!» – як бога кохам, как звучит-то… И горячо, страстно молилась, чтобы ее план сработал.

– Если все получится, как задумали, я озолочу тебя! – еще раз пообещала она верной Данусе. После чего женщины приступили к делу…

Прислуга в доме была изрядно озадачена и напугана громкими криками и проклятиями, донесшимися из покоев пани. Еще больше испугались лакеи и покоевки, когда, прибежав на звуки, увидели через широко распахнутую дверь, что пани изо всех сил хлещет по щекам рыдающую Данусю, ругая ее на чем свет стоит.

– Хамка! Хлопское ничтожество! Я тебе покажу! Научу знать свое место! – кричала Елена, впечатывая все новые и новые пощечины в покрасневшее лицо камеристки. – Забылась совсем, обнаглела! Вот тебе! Вот! А теперь живо, собирай свои вещи, и чтобы духу твоего в маетке не было! Не желаю тебя здесь видеть!

– Пани, простите! – всхлипывая, повалилась ей в ноги Дануся. – Куда я пойду?! Кому нужна на чужбине, без родни? Столько лет верой и правдой… Бейте еще, хоть велите высечь, только оставьте при своей особе!

– Замолчи, мерзавка! – окончательно взбеленилась госпожа. – Вон!!! А то прикажу насмерть запороть! Не доводи до греха!

И плачущая Дануся, с красным распухшим лицом, через малое время навсегда покинула маеток Чаплинского, унося с собой наспех увязанный узелок с нехитрыми пожитками. «Не поминайте лихом, помолитесь за меня…» – прошептала она слугам, пряча глаза от горя и стыда. И поспешно удалилась под сочувственные взгляды, вздохи и даже слезы.

– Вот она, ласка да благодарность панская… – всплакнула кухарка, которая вообще-то Данусю всегда терпеть не могла за то, что приближена к господам, рук черной работой не пачкает.

Никто и не подозревал, что побитая, с позором изгнанная камеристка уносит не только узелок, но и письмо, спрятанное на теле. То самое, тщательно переписанное Еленой, с дрожащими будто бы от горя и испуга строками, в нескольких местах забрызганное слезами…

Мертвецки пьяный пан Чаплинский пропустил эти события, поскольку как раз отсыпался, громко храпя, после убойной дозы спиртного. Лишь ночью, пробудившись и внезапно ощутив вспыхнувшее вожделение, он снова приперся в комнату Дануси и был изрядно озадачен, а также разгневан ее отсутствием.

– К-как эт-то ушла?! – возопил он, узнав от разбуженной старшей покоевки правду. – К-кто п-позволил?! Ах, в‑выгнали? За г-грубость? К-кто п-посмел тут р-расп-поряжатьс-ся? П-пани?! А п-подать мне ее сюда!!! Ж-живо!..

– Пусть пан сначала проспится и протрезвеет, а потом уже буду с ним говорить! – отозвалась Елена через крепко запертую дверь, когда трясущаяся от страха покоевка постучалась, чтобы передать приказ Чаплинского. – Теперь же видеть его пьяную рожу не желаю! Так и скажи, слово в слово!