Московит-2

– Проше ясновельможного, ничуть не больше, чем многие магнаты – своей излишней жесткостью и упрямством, – покачал я головой. Князь недовольно нахмурился, но промолчал. Возразить-то было нечего! – Но Хмельницкий прекрасно понимает, что, как только он перейдет границу допустимого, например отправится в поход на Варшаву, эта благостная картина разлетится вдребезги! – продолжал я. – Все тогда будут видеть в нем не борца за свои права, а мятежника, возмутителя спокойствия, человека, желающего разрушить собственное государство. И более чем вероятно, что другие монархи, опасаясь дурного примера для своих подданных, не только не окажут ему никакой помощи, но, напротив, встанут на сторону Речи Посполитой.

– Да, логично… Весьма логично! – кивнул Иеремия. – Стало быть, у нас еще есть время?

– Есть, княже. И мы его используем с максимальной пользой!

– Я просто лишаюсь покоя, когда стараюсь угадать, чем же удивит меня пан в следующий раз! Кстати, княгиня просила передать свою признательность: карета приводит ее в восторг! Тяжелее всего ей удержаться, чтобы не похвастаться столь приятным сюрпризом перед другими пани. – Иеремия улыбнулся. – Но раз я сказал, что надо до поры до времени хранить это в секрете, она так и сделает. Хвала Матке Бозке, княгиня очень благоразумна.

– Безмерно счастлив, что смог порадовать ясновельможную княгиню! – кивнул я.

«О Господи… Храни нас от такого благоразумия!»

* * *

Торжественный пир во славу великой победы был в разгаре. Солнце давно скрылось за горизонтом, небо быстро темнело, и чтобы осветить место сборища, между замком и речной водой зажгли множество факелов на длинных шестах, воткнув их в землю. Трепещущее неровное пламя, дрожа на несильном ветру, отбрасывало длинные косые тени на казаков, сидевших прямо на траве вдоль расстеленных длинных полотенец, и на полковников, разместившихся возле гетмана по обе стороны длинного стола с белоснежной вытканной скатертью, поставленного у входа в шатер. Величественная и суровая картина волновала до глубины души и даже пугала: настолько она походила на поминальную тризну язычников. Не хватало только погребального костра, на котором должен был возлежать покойник, и жертв, принесенных в его память.

Недостатка ни в яствах, ни в напитках не было. Ликующий гетман велел выложить для угощения все, чем только располагало собственное войско, а заодно принести еду и питье из захваченного лагеря, поручив это самым надежным казакам, коим доверял безоговорочно. (Грабеж, все-таки начавшийся перед праздничным пиром, прекратили быстро и сурово, пообещав справедливый раздел добычи на следующий день и смертную кару за попытку нарушить запрет.) И поэтому наряду с привычными яствами: кулешом, галушками, саламатой, ломтями сала и ковригами хлеба – на полотенца выложили различную дичь, жареное, вареное да запеченное мясо, груды колбас. Среди всего этого роскошества попадались пышные белые булки и пироги с разными начинками, испеченные панскими поварами еще до рассвета и еще даже не успевшие зачерстветь. Впрочем, если бы и успели, разве казаки стали бы привередничать из-за такого пустяка?!

Повсюду виднелись открытые бочки и жбаны с приставленными к ним виночерпиями. Всякий желающий мог вволю угоститься доброй домашней горилкой или хмельным медом. Были в изрядном количестве также штофы, фляги, бутыли с италийскими, французскими и угорскими винами, из ляшского лагеря. Поначалу многие казаки косились на них с недоверием, но вскоре, распробовав, отдали обильную дань. Между делом мешая с той же горилкой или медом…

Съедено и выпито было изрядно. Затем запели песни – пронзительно-щемящие, берущие за душу. Потом кто-то (видать, хлебнувший больше, чем нужно), с трудом ворочая языком, сказал дурные слова про Нетудыхатку, мученика и героя. Не верит, дескать, что тот оказался способен на столь великую храбрость и стойкость, слишком много пил да и в бою ничем особым не отличался… Гетман, услышавший гвалт, вовремя вмешался, приказал растащить драчунов и отлить речной водой.

А после…

– Батько Богдане, славный наш вождь! – возопил пьяный вдрызг полковник Гладкий, с великим трудом поднявшись с места. – Прости, Христа ради, что сомневался в тебе, трусом считал! Ну, дурак… Что возьмешь! А ты – герой! Ведь герой он, правильно я говорю? – обратился полковник к казакам, растянув губы в той блаженно-бессмысленной улыбке, которая свойственна горьким пьяницам.

– Герой!!! – взревели сотни голосов.

– Вот! И я о том же! – чуть не прослезился Гладкий. – Прости! Христом Богом молю… Коли не простишь, пулю в лоб пущу от позора или утоплюсь… – полковник, всхлипнув, зашарил рукой у пояса, разыскивая отсутствующую пистоль. (Гетман, хорошо зная нравы и привычки своих соратников, еще до начала пира велел им сложить все оружие в шатре.)

– Бог простит! – сказал Хмельницкий, понимающе улыбаясь: что, мол, возьмешь с выпившего! – Садись-ка, не то упадешь, ноги плохо держат.