Московский инквизитор

После всего, что ей наговорили Крячко и Орлов, да еще демонстративного ухода Вилкова она начала понимать, что действительно сделала тогда что-то не так, но что именно? Достав из заветного места в кухне пачку сигарет, она выпила немного водки и стала вспоминать вечер той проклятой пятницы по минутам. Она сравнивала то, что сделала, с тем, что должна была, по мнению Петра, сделать, и постепенно поняла, что своей самодеятельностью втравила мужа в такие неприятности, что он чуть инфаркт не получил. А теперь она даже не знала, в какой он больнице, чтобы поехать к нему, плакать, рыдать, просить прощенья, объяснять, что это она не со зла. А он все поймет, как понимал всегда, и простит ее. Уж сколько раз они ругались и даже разъезжались, но потом все равно мирились. Ну и пусть Крячко и Орлов не хотят говорить ей, где Лева, она сама обзвонит все больницы и узнает. Но тут она вспомнила слова Петра о том, что если она хотя бы приблизится к Гурову, то он ее посадит, его горящие ненавистью глаза, его искаженное гневом лицо, и поняла, что он это действительно может сделать. Что же тогда делать ей? В ее голове метались разные мысли, но ни одну из них она не смогла додумать до конца. Когда она очнулась, оказалось, что пельмени разварились, превратившись в какую-то кашу, но есть хотелось страшно, и она ела их, обжигаясь и плача от обиды. А потом она выпила еще водки и легла спать — да, не таким ей представлялось возвращение к любимому и любящему мужу!

Проснувшись утром, она вспомнила все ужасы вчерашнего дня и — недаром говорят, что утро вечера мудренее — решила, что самым лучшим для нее сейчас будет действительно перебраться в свою квартиру, чтобы не злить Орлова. Ее не хотят пускать к мужу — пусть! Но ведь он сам выйдет из больницы и обязательно захочет узнать, что с ней, не может не захотеть! И тогда он найдет ее сам! А уж она ему все объяснит, и он ее поймет! Надо только подождать! И она подождет, потому что ей есть чего и кого ждать!

Завтракать в доме было нечем, так что она просто выпила кофе и стала собираться. Процесс затянулся почти на весь день, но зато в квартире не осталось ни одной ее вещи. С трудом перетащив все сумки в машину, Мария задумалась о том, что делать с ключами, а потом решила отдать их Саше. Да, так и надо сделать, но при этом объяснить ему, что она не по своей воле ушла из дома, а ее заставил Орлов. Тогда Саша все расскажет Леве, и тот сам ей позвонит. Так Мария и сделала, но вот, к величайшему ее разочарованию, Саша воспринял ее поступок как само собой разумеющееся и даже намеком не дал понять, что осуждает Петра. Мария от этого растерялась, но потом взяла себя в руки и решила, что ей все равно ничего не остается делать, как ждать, когда Гуров выйдет из больницы.

Шли дни, недели, уже целый месяц прошел, и следующий начался, но Лев не давал о себе знать. Звонить ему Мария боялась, но ведь никто не мог ей запретить общаться с племянником. Сначала Саша сухо отвечал ей, что дядя Лева еще в больнице, а потом сказал, что он уехал в санаторий.

— Саша, но ведь когда он собирался в санаторий, то не мог не заметить, что в доме нет моих вещей. Ты сказал ему, что это не я сама от него ушла, а меня Орлов заставил? — обрадовалась Мария. — Как он на это отреагировал?

— Никак! Вы же знаете, какой он сдержанный человек.

— То есть совсем никак? — растерялась Мария.

— Да, он просто промолчал, и все.

Мир для Марии рухнул — это был конец. А вот Саша, окончательно решивший для себя, что она его дяде не пара, закончив разговор с ней, не испытывал ни малейших угрызений совести за то, что соврал, потому что Гурову ничего не сказал, а тот, увидев, что вещей жены нет в доме, только заметил:

— Ну, что ж! Это было ее решение.

Гуров продержался в санатории всего две недели, да и то только потому, что с погодой повезло — природа наконец-то расщедрилась, и наступило запоздалое бабье лето. Но как только погода начала портиться, а перспектива ее улучшения не просматривалась, он сбежал из санатория и вышел на работу. Квартира к его возвращению приобрела приличный вид, но порядок наводился явно не женской рукой. О Марии Лев старался не думать и не вспоминать — ушла так ушла. Потом дела навалились, и стало уже совсем не до нее. А вот у самой Марии дела шли все хуже и хуже. Увидев актрису после ее последнего разговора с Сашей, главреж ахнул:

— Марья! Что с тобой? У тебя же глаза мертвые!

— Ничего! Выйду на сцену, и все будет нормально, — пообещала она.

Играла она, как и прежде, блистательно, пресса была благожелательной, об истории с ее арестом все забыли, потому что новые сенсации навалились, но она почувствовала, что в ней что-то надломилось. Хуже всего было то, что это понял и главреж.

— Маша, ты с собой что-то делай, — попросил он ее. — Мы скоро новый спектакль будем в работу запускать, так ты в таком состоянии роль главной героини просто не потянешь.

— Брось! — небрежно отмахнулась она. — Я уже столько всего вытянула, что по сравнению с этим роль главной героини — просто не стоящая внимания мелочь.