Мученики Колизея

Отец его, узнав об этом, крайне огорчился и вместе с тем разгневался. Знатные и образованные язычники, как известно, презирали христиан, считая их за людей необразованных и грубых. Не вникая в сущность их учения, не будучи в состоянии понять великой высоты его, они обращали свое внимание на внешность христиан и их общественное положение. Многие из них были рабы или бедняки и те, которые были богаты, одевались просто, не носили никаких драгоценных украшений и вели образ жизни отличный от других. Дома их лишены были роскоши, пиров они не давали, со своими невольниками обращались более чем милосердно, почти по-братски, пили и ели умеренно, от зрелищ в цирках отказывались и тратили большие суммы денег на больных и бедных. Такое поведение и понятие возбуждали презрение в языческом обществе, и всякий отец, богатый и знатный, страшился, чтобы сын его не был увлечен столь ненавистным христианским учением. Римлянину старого закала, гордому своим именем, своим состоянием и своею роскошью, казалось унизительным видеть сына в простой одежде, в обществе всякого рода людей, даже рабов, и знать, что его состояние будет растрачено на больницы, приюты и странноприимные дома. Такие учреждения еще не носили этих названий, но были уже устроены христианами; одна из первых учредительниц таких приютов была Агния, молодая богатая патрицианка. Она имела дом у ворот римских и сделала его приютом для больных и неимущих, для странных и бездомных. Там она поила, кормила, укрывала в ненастные дни приходивших бедняков и сама в обществе других христианок ухаживала за больными. Язычники, не имевшие понятия о любви к ближним. — к чужим по крови, но в Боге братьям, не могли понять, зачем и почему должно помогать всякому бедняку, просящему хлеба. Слова Спасителя: «Я был наг и вы одели меня, Я был в темнице и вы посетили меня, Я был голоден и вы накормили меня» были им неизвестны. Они жили в свое удовольствие, не помышляя ни о какой другой жизни за гробом, не помышляя о необходимости отдать отчет Богу в том, как оные провели здесь на земле эту жизнь им данную, и высоко ценили одни земные наслаждения. Отличительною чертой языческого мира было отсутствие чувства милосердия и любви к ближнему. Язычники любили конечно родителей своих, жен, сестер, братьев, друзей: но любить постороннего, страждущего и больного казалось им большим чудачеством и вздорною прихотью, а любить раба — безумием, даже низостью. Вот при таких-то понятиях можно себе представить, каково было Полемию узнать, что сын его христианин. К этому отвращению примешивался и страх. Христиане были гонимы и против них изданы были грозные законы. Сделаться христианином значило подвергнуться лишению имущества и даже жестокой казни.

Отец Хрисанфа, как сказано, пришел в ужас и в негодование. Он вступил в прения с сыном до тех пор ему во всем послушным, но эти споры не повели ни к чему. В дом, где до тех пор отец и сын жили в тесной дружбе, закрался разлад, вскоре дошедший до серьезного разрыва. Отец был разгневан, сын хотя и молчал, но не уступал отцу и не мог отказаться от своей религии. Наконец старый сенатор, видя беду неминуемую, опасаясь доноса, опасаясь ареста сына и лишения состояния, решился прибегнуть к строгим мерам. Он запер сына в отдаленных покоях дома. Пусть одумается, просидев один-одинешенек, — рассуждал сам с собою Полемий. Так прошло несколько дней.

Однажды, когда озабоченный отец сидел в своем покое одинокий и печальный, к нему вошел старый его приятель Корнелиан, друг детских лет и молодости, товарищ по учению и забавам.

— Что ты так задумчив? — спросил его Корнелиан после нескольких минут разговора, который обрывался, как бывает всегда, когда один из собеседников расстроен или озабочен.

— Ничего особенного, мне как-то не по себе, — схитрил старый сенатор, скрывая свои домашние дела из осторожности, ибо быть признанным христианином представляло серьезную опасность, а он хотя и очень был раздражен против сына, но в тайне дрожал за него.

— Зачем ты скрываешься от меня? — ответил ему Корнелиан. — Я с детства делил твои игры, к юности — ученье и забавы; еще твой отец вел дружбу с моим отцом, от меня ли тебе скрываться? Где Хрисанф? Я уверен, что он чем-нибудь огорчил тебя.

— Правда, правда, — сказал Полемий, склоняя голову. — Я горюю о Хрисанфе.

— Что сделал он? Он был всегда так кроток, послушен, не ходил на пиры, не любил зрелищ цирка и много учился и читал.

— Читал! Что читал он? Вот это-то и беда моя.

— Совсем не понимаю тебя. Пусть читает, лишь бы не тратил денег без пути и не слишком вдавался в излишества всяких удовольствий, да не знался бы с городскими повесами.

— Эх! — сказал, вздыхая старый сенатор, — я бы отдал половину состояния, если бы дело шло только о пирах и праздной трате времени.

— Но в чем же дело, — спросил Корнелиан, недоумевая.

— Слушай, старый товарищ, скажу тебе все. Я доверю тебе всю судьбу мою, судьбу моего сына, честь моего дома: ты не изменишь мне, не предашь меня неосторожным словом?