Мудрая змея Матильды Кшесинской

– А какие именно картины забрал брокант, не помните? – поинтересовалась гостья.

– Пейзажи, натюрморты, очень красивое фантастическое полотно с птицами и животными, – увлеклась Алена, – и четыре-пять портретов: дети, крестьянин, старушка, молодая женщина в черном платье с брошью, светловолосый молодой человек…

Искусственный румянец на щеках пожилой дамы внезапно показался Алене слишком ярким. Что за причуды зрения? В следующую минуту стало ясно, что с глазами у нее все нормально – просто-напросто гостья вдруг побледнела.

– Что с вами? – испуганно спросила Алена.

– А что такое? – удивилась та. – Со мной все прекрасно!

Голос прозвучал гораздо резче, чем раньше, и Алена взглянула на нее с невольным уважением.

Крепкая бабулька. Явно стыдится мгновений слабости, чем бы это ни было вызвано: перепадами давления или волнением из-за… Из-за чего на сей раз?

– Значит, эту картину забрал торговец, – задумчиво повторила гостья.

«Эту картину? – насторожилась Алена. – Какую именно? Портрет мужчины? Или молодой женщины? А почему это ее так волнует?»

– А как его фамилия? – спросила мадам долгожительница.

– Маршан, как ни странно, – улыбнулась Алена, и ее гостья беглой улыбкой тоже оценила эту игру слов. – Кстати, завтра он будет на броканте в Нуайере, и очень возможно, выставит там и эти картины.

– Тем лучше, – воскликнула пожилая мадам. – Я как раз собиралась завтра в Нуайер за продуктами. Заодно загляну и на брокант. Мы отлично знакомы с Маршаном. Спасибо, мадам! Ах, какая я невежливая… пришла вас поблагодарить, а сама даже не представилась. Меня зовут Одетт Бланш.

Алена онемела.

Одетт? А кто же тогда Одиль? И почему записка, адресованная ей, произвела такое впечатление на мадам Бланш?

После некоторой заминки Алена тоже представилась, назвавшись на французский лад Элен, потому что слышать свое имя с непременным ударением на последний слог (таковы нерушимые правила французской орфоэпии) она была решительно не готова.

Они пожали друг другу руки, потом облобызались на прощание, и мадам Бланш отчалила, оставив Алену в некотором недоумении.

Что-то со вчерашнего дня буквально зависло над ней «Лебединое озеро», или, выражаясь по-здешнему, «Le Lac de cygne», просто-таки на каждом шагу натыкаешься на имена его героев. Вчера Зигфрид. Сегодня Одиль и Одетт. И, что характерно, Одетт именно Бланш, что можно перевести как Белова. Если следовать этой логике, Одиль должна была носить фамилию Нуар, Чернова?[19] Они были подругами? Или наоборот?

А может быть, Одиль была сестрой Одетт? Она умерла, а Одетт упала в обморок не потому, что прочла страшную записку (она, возможно, и не знала этого шифра!), а просто потому, что записка была адресована ее покойной сестре? И Одетт даже не подозревает об угрозах неведомого типа… Может быть, ее предупредить?

Стоп. На конверте ничего не было написано: имя Одиль было зашифровано, как и прочий текст. Кроме того, не прочитав записку, невозможно догадаться о какой-то серой лошади по имени (или все же по кличке?) Руэн и испугаться угрозы.

Или Одетт находилась полностью в курсе дел покойной сестры?

Загадки, загадки… Алена любила страну Мулянию не только за красоту, а еще за то, что судьба беспрестанно задавала ей здесь всевозможные загадки. И с каким же наслаждением Алена их разгадывала! Может быть, и эту разгадает и напишет об этом романчик. А может быть, и нет: и не разгадает, и не напишет. Пока слишком мало данных. И вообще, она ведь на чердак собралась. Что, если в числе не разобранных еще полотен отыщутся портреты сестричек Одетт и Одиль? Интересно, они были похожи? Может, это поможет разгадать тайну странной записки?

Алена Дмитриева заперла все двери, чтобы снова не появились незваный гость или незваная гостья, и поднялась на чердак, прихватив сырую тряпку. Она зажгла свет, порадовалась, что Маршан оставил свои софиты – с ними совсем другое дело! – и принялась за уборку. Носила эта уборка, впрочем, довольно причудливый характер, поскольку Алена расчищала себе путь только к тем углам, где, как ей казалось, могли быть составлены или сложены картины. Но нет, они оказались небрежно свалены за остовом старой кровати, поставленным вертикально и прислоненным к стене.

Алена не без труда вытащила рулоны и подрамники на середину чердака, под свет софитов, и принялась рассматривать то, что осталось от картин.

Судя по всему, именно о них говорил Морис, дескать, место им в пубели, настолько печальным было их состояние. Порою трудно было вообще понять, что изображено. Однако некоторые оказались еще вполне ничего, и они-то поставили Алену в тупик.

Например, на одной был изображен голый мужчина. Конечно, Алена знала, что художники непременно набивают руку на нагой натуре, однако несколько неожиданно было обнаружить таковую на чердаке деревенской самоучки.