Мудрая змея Матильды Кшесинской

Что это за вещь? Неужели… неужели брошь? Брошь, изображенная на том самом портрете, который Маршан вчера забрал с чердака, а сегодня выставил на броканте? Однако в той броши не было ничего особенного. Хорошенькая вещица, не более того.

Не более того? Ничего особенного? Но почему тогда ее упорно копирует Жак в своих безделушках? Почему именно ее воспроизвел несчастный, сошедший с ума от ужаса Лотер Бланш? Впрочем, Жак копирует любимые работы своей матери. И по той же причине запечатлел брошь Лотер. А Катрин изображала ее, возможно, просто потому, что она ей очень нравилась. Просто нравилась, вот и все. И здесь нет никакой связи.

А если все же она существует, эта связь?

Что, если это какая-то особенная брошь? Особенной ценности? Например, белые камушки могли быть символами бриллиантов, а синий камень имитировал сапфир. А сама брошь, предположим, золотая, да еще и работы какого-нибудь известного ювелира. Тогда она и впрямь стоит огромных денег!

Так. Брошь в виде свернувшейся змейки, отделанная бриллиантами и украшенная сапфиром… Что-то такое Алена слышала об этом, причем не очень давно. Но что она слышала? И где?

Нет, не вспоминается. Затупились знаменитые иголки и булавки.

Но, вероятнее всего, речь и в самом деле идет о баснословной ценности. Именно поэтому сегодня на броканте мадам Бланш занервничала, когда речь зашла о другом, более детальном изображении этой броши, а потом рухнула в обморок, увидев Рицци-младшего, который похож на своего деда практически как две капли воды.

– Послушайте, вы проезжали сегодня мимо броканта в Нуайере? – спросила Алена как бы невзначай. – Без шлема?

– Ага, – кивнул Рицци. – Правда, сначала прошелся по городку пешком. Мне хотелось увидеть мадам Бланш. Я и по Муляну колесил, все надеялся увидеть ее, но не удалось. Думал, на броканте повезет. Но там оказалось столько маленьких худеньких старушек… У меня глаза разбежались, честное слово. Даже не знаю, была ли среди них мадам Бланш.

«Сказать ему, что была? Сказать, что она его видела и потеряла сознание, потому что ей померещилось, будто явился призрак из прошлого? – задумалась Алена и сама себе погрозила пальцем: – Нет, это неосторожно. Он может насторожиться, откуда я обо всем так много знаю. Нет, лучше промолчать!»

– Итак, вы не знаете, у кого именно служила Одиль в Париже? – спросила она.

– У какой-то балерины, – рассеянно отозвался Зигфрид, осторожно массируя шею. – Там и услышала, видимо, насчет Одетт и Одиль.

– У балерины? У какой? – удивилась Алена, однако Зигфрид отмахнулся:

– Да не знаю я! Дед вроде называл фамилию, да отец забыл. Он был пивоваром, он человек простой, – продолжал Зигфрид. – В жизни никаких балетов не видел. Дед с моей бабушкой жили в разводе, воспитанием сына он не занимался. Только однажды доверился – попросил съездить в Мулян. Сам-то побаивался – наверное, что здесь его за какие-то военные грехи могут наказать. А отец все дело испортил своей простотой. Дед перед смертью прислал отцу письмо: «Назови сына Зигфридом. Может быть, он во всем разберется!» Отец тогда еще не был женат, только собирался, но потом, когда я родился, просьбу исполнил. Но я тоже от искусства далек. Я спортсмен. Случайно в интернете наткнулся на эти имена, Одиль и Одетт, и только тогда понял, какое «Лебединое озеро» дед имел в виду.

«Сила есть – ума не надо», – с трудом удержалась Алена.

– А у деда раньше нельзя было выяснить?

Она с нескрываемым изумлением глядела на это дитя современного мира, судя по всему, начисто лишенное главного двигателя прогресса – естественного любопытства. Весь в папашу, видать. С другой стороны, чего ждать от пивовара? Наверняка слишком часто пробовал свой продукт. Вот не зря Алена Дмитриева пиво не пьет и другим не советует. Вредное пойло! Это же надо – прожить жизнь, даже не попытавшись разгадать тайну. Съездить во Францию в глухую деревушку – и даже не понять зачем.

– Да как его спросить, если он почти сразу после возвращения отца умер? – пожал могучими плечами Зигфрид.

– В самом деле, никак не спросишь, – пробормотала Алена. – Мои соболезнования.