Мудрецы. Цари. Поэты

* * *

Таджикские мои сады

Мои далекие родные ранние миндальные

Уж отцвели

Уже отликовали отсняли отплескались

Расплескались как пиалы многошумного бухарского

дремучего вина в моих перстах во понокотах во ночных

в моих в стареющих в дрожащих…

ДЕКАБРЬСКАЯ МОЯ ВИШНЯ

Она меня ждала и листья сберегала

Она меня ждала и листья соблюдала сохраняла листья

хладные декабрьские листья запоздалые

Она меня ждала моя моя давным-давно посаженная

давным-давно забытая декабрьская таджикская моя

невиноватая родимая родная

А тут увидела меня и вся затрепетала вся замаялась

зашлась вся задрожала как живая

И разом вся блаженная опала оземь златом звонным

златом хладным

Блаже

ПЫЛЬЦА ВРЕМЕНИ НА ПЛОСКОСТИ СЛОВА

Когда рассказывается сказка, голос повествователя то повышается, то понижается — в соответствии с движением ее сюжета. А для акцентирования того или иного момента, для того, чтобы выделить, подчеркнуть что-то особенно важное, рассказчик обыкновенно прибегает к повторам: «Дорога ровная-ровная», «Зверь страшный-страшный»… Происходит это не от недостатка художественных средств. Повторы, так же, как и педалирование голосом: «ро-о-о-ов-ная», — призваны стимулировать фантазию. И никакие другие художественные средства не могут заменить повтора, поскольку сказка рассчитана на устное исполнение, и очень важным элементом этого исполнения является голос рассказчика, его эмоциональное участие. Сказка по сути своей монофонична. Именно поэтому тот, кто «сказку сказывает», прибегает к повторам, синонимическим рядам, уточнениям — ради того, чтобы «ровная дорога» и «страшный зверь» предстали слушателю во всей психологической убедительности: ровной и страшным.

Мы слушаем старинный восточный инструмент — дутар. Мелодия, исполняемая на нем, естественно, не богата — ведь в дутаре всего две струны. Необходима истинная виртуозность, чтобы воссоздать с его помощью окружающий мир. Если он поет о горах, то это бесконечные гряды, если о песках, то их столько, насколько хватает глаз, если о воде, то она и быстрая, и родниковая, и мятная, а небо высокое-высокое, далекое, голубое, неохватное…

Вслушиваясь в голос Тимура Зульфикарова, я вижу опытного рассказчика, певца, акына, рапсода. У него длинные поэтические периоды: он набирает полные легкие воздуха, и дорога, по которой идут его герои, становится долгой-предолгой, уходящей за горизонт, бесконечной. Традиционный песенный повтор-припев словно бы демонтирован и растягивается под давлением каждого акцентирующего прилагательного или глагола: «И Амир идет в ночи и чинара уходит отступает тает в дымчатом тумане растворяется теряется теряется теряется…» Это звенит струна, наполненная одним и тем же звуком, чтобы потом вторая струна (выше или ниже) подхватила этот звук и подняла его до крика или снизила до шепота…

Глагол растягивает действие, придает ему временной характер, наделяет его временной протяженностью. А прилагательное призвано замедлять действие, отягощая подвижное существительное пыльцой, подобной пыльце на крыльях бабочки: «Нежные тихие опустелые объялые кроткие ветви льнут… ласкают… гладят… лелеют лицо мое юное сильное резкое росистое росное…»

Пальцы гуляют по струнам, звук переходит с одной струны на другую, превращаясь в гулкое многомерное эхо. Две струны, но какая пронизывающая мелодия, какой длинный, захватывающий рассказ о первой любви Ходжи Насреддина, этого мудрого, легендарно-бессмертного странника, что прошел по всем тропам: от кибитки к кибитке, от аула к аулу, от берегов Амударьи до Средиземного моря, впитывая опыт многих народов, принимая в свое сердце все несправедливости мира, конденсируя в себе и раздавая людям энергию добра и смеха.