Муха имени Штиглица

Камуфляж – тоже кожа. А под ней – три сущности. В профиль – римский легионер, линия лба классически переходит в линию носа, вид воинствующий. Затем является садовый гном, он приходит в анфас: детские пухлые щёки, пухлые губы, длинные ресницы. Поставить такого в саду рядом с гладиолусами – и любоваться, пусть хлопает жевательной резинкой.

Третья сущность обитает в нём по каким-то особым дням. Четвергам, например. Чётным. Или нечётным. Короче, не сегодня.

И по этим четвергам он вне зоны доступа. Все же остальные дни – камуфляж, кладбище, парковка, ты какой кофе будешь?..

Ухожу. Оставляя в машине весь этот чёртов камуфляж, который…

Который, конечно, – шуба, кожа, шкура дикого янтаря.

И радиоволна снова выплеснет на берег его голос…

А где-то каждое утро продавец дикого янтаря тащит на себе огромный рюкзак – янтарный сизифов камень.

На вершине горы стоит его лавка. Он раскладывает янтарные фигурки, картины, бусы, браслеты, вазочки, магниты, брелоки, мешая фальшивый янтарь с настоящим. И каждый день ему задают один и тот же вопрос:

– Точно настоящий?

Он достаёт зажигалку.

И до самой ночи на вершине горит огонь.

– Слышишь? – орёт продавец янтаря.

– Слышу!

Алоэ

На моём окне стоит алоэ и поёт песню Козина – «…не уходи-и-и-и-и, тебя я умоля-я-яю!» Это ода солнцу.

У каждого из моих родителей была своя мастерская на антресолях. Время от времени они спускались ко мне. Но потом снова уходили по лестнице вверх. Мне подниматься к ним не разрешалось: «Это не листики! Это мои мысли! Не трогай! Спускайся вниз, малыш!»

Родители всегда казались мне небожителями.

Моей антресолью был подоконник. Это тоже было рядом с небом. Но облаком ниже. Сижу на подоконнике и хороню древесных жучков (предварительно поиграв с ними в цирк).

На пути у жучков я ставила баррикады – один палец, второй палец, рука, а теперь прыгаем через кольцо, а теперь проходим сквозь стекло, а теперь умираем.

– А я где была?! – всегда с ужасом восклицает мама, когда открываются такие подробности из детства.

Потом родители поставили на моё окно алоэ. Оно было совсем крошкой. И я решила, что оно будет мне сестрой или братом.

Я растила его, разговаривала с ним, обнимала, фотографировалась.

Если смотреть фотографии подряд, то видно, как мы меняемся. Моё круглое детское лицо становится более продолговатым, а алоэ с каждым снимком становится выше и выше, уходя за край фотографии. Внешне нас объединяет только цвет лица – молочно-фисташковый. Типичный для коренных жителей Питера.

На первых снимках я всегда держу алоэ на руках – я обнимаю его, а оно просто улыбается растопыренными усиками. Немного повзрослев, снова стоим в обнимку, теперь уже и оно пытается меня обнять, впиваясь своими неуклюжими щупальцами мне то в глаз, то в шею.

Но, несмотря на зарождающееся между нами родство, поначалу я спрашивала у родителей:

– А когда его можно будет съесть?

Оказалось, что листы обретают лечебную силу только через три года. За эти три года я стала тётей одиннадцать раз. Алоевы дети растут очень быстро. Вопрос о съедении как-то отпал сам собой.

Так же не представлялось уже возможным поднять всё это семейство и сфотографироваться. Все последующие фотографии мы просто стоим рядом.

Алоэ очень выросло и клонится набок. Дети мешают его стволу быть устойчивым. И уже хотят жить отдельно.

На пике своего расцвета они все уходят в какую-то холодную зелёную ярость. Но и она быстро проходит: ствол засыхает, приобретая цвет слоновой кости, на котором образуются длинные полосы жизни, будто прочерченные тонким пером…

Теперь алоэ пристально смотрит в хмурое небо, становясь к нему всё ближе и ближе.

Однажды я начала рисовать алоэ – получился автопортрет.

– Это твой дальний родственник? – спросила меня подруга.

Почему дальний?

Близкий.

Короткие истории с длинным хвостом

Кот

Кот покончил с собой, выбросившись с 4-го этажа.

То есть не упал, не вывалился, а именно что выбросился. Сам. Как решил, так и сделал. Это был его выбор.

Вот опять точное слово – «выбор». Потому что кот выбирал. Так или этак?.. Люди видели.

То есть были свидетели. Они видели кота перед смертью и утверждали, что он целый час стоял на подоконнике – думал, значит; постоит, посмотрит вниз, ещё постоит, оглянется назад, в сумрак комнаты, где постылая жизнь, где его уже однажды выкидывали спьяну из окна, – то есть дорогу к смерти он уже знал.

Он опять оглянулся, представил свою жизнь – голод, пинки, побои, ор…

И бросился вниз.

Мог передумать, конечно, пока летел, встать на четыре лапы, как это умеют делать коты, – но не сделал. Не передумал. Сознательно пошёл на смерть.

История самоубийства соседского кота вывела всю семью из строя. Она тянула за собой другие истории, и не только кошачьи, но и человечьи, такие же страшные и необратимые…

– Да он уже в раю!.. Зажигает!

– Самоубийц не пускают в рай.

– Его пустят. Он был страстотерпец.

Пират

Этот кот был каким-то великим грешником, а не просто животным.