Мунсайд

– Сначала женский интернат. Жуткое место. Везде пахло плесенью, с воспитанием строго, кормят ужасно. Девочки невероятно противные. Я ни с кем не общалась и быстро стала серой мышью. На самом деле это была выгодная позиция. Меня никто не замечал. Я выглядела настолько жалко, что остальным было лень обижать меня. Вела себя как умственно отсталая. – Кави стоял на земле, из-за чего оказался на голову ниже. Я мельком заметила его улыбку, говорившую, что ему все это знакомо. – Пару раз специально ошибалась на уроках, чтобы меня не приметили. А затем появилась угроза, что меня найдут, и пришлось бежать. В первые месяцы было страшно. Но погода была теплая, можно было без опаски заночевать на улице или выкрутиться, затесавшись в социальную программу. Потом я смекнула, что можно и по-другому. Общество сейчас более открытое: автостоп, каучсерфинг. Так я и выживала: заводила знакомства, ходила на тусовки. Социальная инженерия и все дела. Конечно, случались неприятности пару раз. Но мне везло.

– Зачем вернулась?

– Так тебя не удивляет, – я запрыгнула на слона, скользкого и холодного, – почему скиталась по стране?

Кави скромно пожал плечами, смотря куда-то вбок.

– Я вернулась, потому что меня нашел сводный старший брат. И надо было разгребать семейные дела, я осталась единственной наследницей.

– Я тоже сирота. Не знаю своих родителей.

– По-моему, лучше и не знать. Не сокрушаться по поводу того, что от отца тебе может достаться алкоголизм, а от матери – шизофрения.

– А как же «понять, кто ты есть»?

– Переоценено. А вот принять того, кто ты есть… Принять и пустоту можно.

Кави только качнул головой, все так же глядя вдаль. Порой мне казалось, что он просто дает мне возможность без стеснения рассматривать себя и играть в игру «Найди десять отличий».

– Я знаю свою родословную от и до, все двенадцать поколений, начиная с 1604 года, но не шибко это помогает. До сих пор понятия не имею, что я за человек.

– Ты молода, – печально протянул Кави.

– Вряд ли с возрастом что-то изменится. Думаю, чтобы перестать сокрушаться по поводу, кто я есть, надо занять себя настолько, чтобы на это не было времени.

На лице Кави была ухмылка. Кажется, он не воспринимал мои реплики всерьез. Да мне это и не нужно было. Мне не хватало пустой болтовни.

– Я не могу работать.

– Почему?

– Нетрудоспособен. Инвалидность.

Я нахмурилась и внимательно посмотрела на Кави. Двигался он скованно, чуть прихрамывая на раненую ногу, но больше ничего такого.

– Психическое, – пояснил он.

– Тебе же платят пособие? Его хватает?

– Да, сполна, – голос его звучал умиротворенно, – здесь не на что тратить.

– Это точно. Одни закрытые магазины, а мне платье на выпускной искать.

Он улыбнулся еще шире, едва сдерживая смешок. То ли он умилялся, то ли забавлялся моим поведением. В его глазах я была самой заурядной девчонкой со своими подростковыми проблемами.

– У тебя есть пара?

Вопрос был неожиданным. Я почувствовала, как щеки закололо, даже не сразу поняла, что мы все еще говорили о выпускном.

– Д-да. – Я рассмеялась и поспешила залезть на высокого жирафа почему-то красного цвета. – С другом. Откровенно говоря, он сжалился надо мной. В школе я не шибко популярная личность.

– Снова серая мышь?

– Нет. – Я обрадовалась, что он использовал мою фразу, ведь это означало, что Кави меня слушал. – Просто тесный круг общения. Сейчас мне совсем не до школы.

Я прижалась щекой к ледяной шее жирафа и снова посмотрела на Кави. Сегодня он как никогда был похож на себя настоящего. Чуть-чуть добавить жизни в глазах, детского удивления, убрать внешнюю усталость да приодеть.

– Ты как-то изменился, – протянула я. – Что-то случилось?

Кави слегка улыбнулся, будто вспомнил что-то, но глаза оставались такими же грустными.

– Успокоился, когда ты сказала, что я был лучшим человеком.

На душе потеплело от мысли, что хоть чем-то я ему помогла.

– Раз я был таким, то смогу снова им стать. Как езда на велосипеде, да? – Кави повернулся ко мне.

– Конечно. – Я кивнула, потеревшись щекой о шею животного. – Ты уже меняешься.

Внутри него что-то заискрилось, я заметила это, хотя во внешности ничего не поменялось.

– Я очень скучала по тебе, – по инерции сказала я. Фраза прозвучала так естественно, ловко заполнив белые пятна.

Он опустил глаза, губы снова дернулись в улыбке. Смутился. Затем поднял голову и посмотрел на меня с отчаянием.

– Мне почему-то кажется, что я – тоже. И я засмеялась как идиотка, упершись лбом в шею пластмассового зверя.

Кави

Он выходил из кокона. Разрывал руками липкую белую паутину, срывал ее с лица, словно вторую кожу. Он чувствовал тупую ярость и страх, дикий и неестественный. Слишком огромный для него, непомерный монстр, от которого могло спасти лишь бегство. Он рвал кокон, нити заплетались в узлы на пальцах, попадали в рот, лезли в глаза. Он притворялся, что горит, тело охватывала лихорадка, и тогда паутина плавилась и стекала липкой массой, будто клей.

И вот кокон становился настолько тонким, что он ломал его кулаком и видел белый свет. Нет, не белый – серый.