МУОС

– Ты про кого спрашиваешь? Нашему губернатору не до этого. Он занят порчей девственниц и поглощением сладостей. Это ж быть сволочью такой: на станции голод, а он сжирает столько, что двадцать семей прокормить можно. Ему докладывают чуть ли не каждый день о стычках с ленточниками, а он кричит, что мы его по мелочам беспокоим. Только последнее время, когда в ходе одной стычки его личного раба убили, до него доходить стало, что все очень серьёзно. Американцы с бэнээфовцами боятся ленточников. Но каждый о себе только заботится. Об организованном сопротивлении речи не идёт. Я думаю, что дальние поселения скоро все передушат. Вот тогда и за нас возьмутся.

– Да. Не сладко у вас.

– Куда уж слаще. Света, у меня часто мысли возникают самому убежать или к партизанам или в монастырь, или добровольцем сколотить бригаду из надёжных парней и драться с ленточниками, пока не убьют. Настолько всё надоело – блевать хочется. Ты ж видела, что у нас творится. Американцы с бэнээфовцами все сильнее дуреют, рабов мучают. И я ведь бэнээфовец – не забывай. У меня четырнадцать рабов есть. Они-то чувствуют, что я к ним по-другому отношусь. Но при других хозяевах, для конспирации, мне приходится на них и орать и бить иногда, чтобы быть таким как все. Вот ударю пацаненка из своих, по глазам вижу – не обижается, понимает. Но мне так гадко на душе после этого…

– Может быть скоро закончится это.

– Что-то слабо верится. Всё только хуже и хуже становится.

– У меня есть хорошие новости.

Светлана рассказала Геннадию историю про прилёт москвичей и про цели их миссии. А также про свои планы, связанные с появлением уновцев. Явно повеселевший бэнээфовец зацокал языком:

– Ай да Светка, ай да молодец. Не даром ты у нас самая умница в универе была. Я своей Настюхе про тебя часто рассказывал, так она ж ревнует дурёха… А ты как, замуж во второй раз не вышла?

– Нет. Но я люблю одного человека, уновца, он там в туннеле возле форпоста остался. Это необыкновенный парень…

Светлана проговорила с Геннадием до поздней ночи. Когда она вернулась к своим, Глина спал, а Дехтер сидел рядом с ним «в дозоре». Они решили не доверять американским станциям и быть постоянно на чеку.

Станция спала. Уставшие за день рабы после сигнала отбоя попадали на помосты и сразу забылись тяжелым сном. Часовые на вышках были на чеку, но тоже не шумели. Кое-где кто-то негромко похрапывал, кое-где во сне всхлипывали дети. И только где-то вдалеке – не то на другом конце станции, не то в туннеле, не то где-то в неметрошных переходах пела девочка. Это был удивительно нежный, чистый и красивый голос. Её песня раздвигала пределы убежищ и явно рвалась на свободу – к просторам поверхности, к звёздам. Совершенно не понятно, почему это юное создание не спало, почему оно пело, и кто его научил этой песне. Дитя пело слова, рождённые в другой стране и в другую эпоху, которой, как теперь казалось, никогда не было:

Вы не знаете, как мне дороги,

Подмосковные вечера…

Дехтера защемило сердце. Ему захотелось в Москву – в своё такое огромное, уютное и понятное метро.

Что ты милая, смотришь искоса,

Низко голову наклоня…

Он вспомнил крепкие и вместе с тем нежные руки своей Анки, вспомнил её глаза. В конце его недавней самоволки Анка не плакала, не объяснялась в любви, не удерживала его. Это не престало женщине-солдату. Она могла попросить вернуться его, но даже этого не сделала. Она лишь шептала: «Мой Воин». Всё остальное сказали её глаза, такие преданные и полные необъяснимой веры в его силу. Она уже не надеялась на его возвращение. Когда он уходил, она сказала: «Ты спасёшь Муос, я знаю. И я буду молиться за тебя. Прощай». Это было прощанием навсегда. Он уходил, а Анка крестила его спину, шепча слова молитвы.

Затем он вспомнил наказ Деда Талаша. Перед его глазами поплыли картинки ужасов, увиденных в этом метро; стенания этого несчастного народа, помочь которому он вызвался сам. Он посмотрел в туннель в сторону Фрунзе-Кэпитал и уже в который раз ему в голову пришло осознание скорого конца его пути. На груди у него был деревянный крестик, подаренный ему его Анкой. Он тихонько его погладил через ткань камуфляжа и прошептал: «Помоги мне, Боже, с честью выполнить порученное дело». Он был уверен, что Тот, к Кому он обратился, его услышал. Стало легко и спокойно. Дехтер сам себе улыбнулся и прошептал: «Я готов».

6.4.

На станции прокричали: «Подъём!». Рабы, не хотя, подымались. Хозяева их подгоняли пинками. Галинский не вышел провожать уходивших парламентеров – это кое-кому могло бы показаться подозрительным. Светлана, Дехтер и Глина шли туннелем в сторону Фрунзе-Кэпитал. Дехтер, по непонятной для Светланы причине, шел бодро и уверенно. Ей же туда идти совершенно не хотелось. Со слов Галинского, на Фрунзе-Кэпитал в виду приближающегося нашествия ленточников настроение было упадническое. Рабы были близки к бунту, рабовладельцы зверели.