Муравечество

Я развернулся, чтобы сбежать.

Флотилия (в микрофон): «Пробегись, милый. На улице пусто. Давай малость разомнемся».

Я оглядываюсь. Кажется, что Кастор бежит за мной.

Флотилия (в микрофон): «Чуточку ускорься, дорогой. (Стажеру.) О боже, идеально! Еврей оглядывается через плечо. О, смотри, впереди открытый канализационный люк. Давай загоним в него. (В микрофон.) Немножко левее, милый. Теперь самую капельку правее. Вот так. А теперь резкий поворот налево!»

Я падаю в канализационный люк.

Флотилия (стажеру): «В лунке с первого удара! Дело мастерства. Умереть можно. Дай пять».

Пока я вылезаю из реки отходов и проверяю, не потянул ли лодыжку, в голове мелькает воспоминание — фильм. Кастор. Женщина в Техасе. У него поводырь! Я вспомнил! Она охотилась на меня! Она думает, я еврей! Я совсем запутался. Я вылезаю из канализации в фильме или в жизни? Я их начал совмещать? Мне нужен ответ. Я вылезаю из дыры. Бегу за ними. Мне нужны ответы на вопросы. Еще хочется сказать ей, что я не еврей. Но погодите… именно это я и делал в фильме Инго. Нагоняю их на следующем углу.

— Я не еврей! — кричу я.

Кастор склоняет голову, не понимая, что сейчас произошло. Но она знает. Антисемитка знает. И там у себя слышит меня. Я это тоже знаю. Светофор переключается, они переходят улицу. Я хочу за ними, но не иду. Не знаю почему; только знаю, что не могу.

Флотилия в Амарилло чешет в затылке.

— Откуда еврей знал, что я приняла его за еврея? Может, не знал, а угадал. Есть такое у евреев. Называется мания преследования. Мы это учили на курсе психологии евреев в Общественном Колледже и Распродаже Выпечки Амарилло. Это сбивает с толку, как и говорил профессор-пастор Джиммини. Прям как их пружинки из волос по бокам головы. Короче, похоже, он обошелся без серьезных травм, чему я только рада. Я не жидоненавистница, как некоторые в округе, кто все еще винит евреев за то, что закрылись все гелиевые шахты. Кто прошлое помянет, тому глаз вон, я так считаю. (В микрофон.)

Перекуси в «Слэмми». (Стажеру.) Пришло время для его рекламы. Кастору дают скидку, потому что он подписан на их рекламу.

Я замечаю, что вокруг курит все больше людей. Теперь я переживаю из-за пассивного курения, и еще активного, потому что сам тоже курю. Еще меня беспокоит, что из-за накуренного дыма ничего не вижу перед собой, а это, боюсь, вызовет все больше и больше злоключений с канализационными люками. Как-то небезопасно оставлять в городе столько открытых люков без присмотра. Возможно, следует написать мэру. Я накручиваю себя, пока уже не пускаю гневную пену, и пишу письмо мэру — кого, насколько я знаю, зовут почтенный Шмули Джей Голдберб.

Дорогой мэр Голдберб,

неужели я — тот (та, тон) единственный, кого тревожит недавний бич открытых и оставленных без присмотра люков в нашем некогда великом городе закрытых люков?

Я бросаю письмо. Мне не нравится, что «люк» — это мужское имя, это идет вразрез с гендерной нейтральностью. И еще чувствую, что «бич» здесь — не самое лучшее слово, но сил придумывать замены нет. Так что кладу письмо в конверт как есть, без подписи, без обратного адреса. Внезапно я без сил; меня истощил этот припадок раздражения. Хочется просто привязаться к креслу и проспать целую вечность.

Через неделю, с точности до минуты, я нахожу в почтовом ящике письмо:

Получателю сего:

До моего сведения дошло, что в нашем славном городе объявилась напасть…

«Напасть», вот же то слово!

…в виде открытых и оставленных без присмотра тон-ков…

Тон-ки! Замечательно!

…Безопасность наших граждан предоставляет высочайшую…

«Предоставляет»? Тут что-то не то.

…важность для меня, Мэми и всех и каждого члена моей большой мэрской семьи. Посему начиная со вторника, 18 марта, город разместит у каждого открытого тон-ка в пределах наших пяти славных боро^[114]вооруженного охранника. Все, кто падает без разрешения, будут расстреляны. Мы искренне надеемся, что тем самым решим проблему для всех заинтересованных сторон самым честным и уморительным способом.

Моя речь в Еврейском доме престарелых Билли Крадапа на Декалб-авеню пользуется невероятным успехом.

— Рассказывай.