Муравечество

Я пытаюсь предсказать траекторию своего ужасного создания. Как узнать, что случится в прошлом, куда в нем

денется воздушное бешенство? Более того, возможно ли узнать, каким мир кажется существу, упорно шествующему вглубь истории, когда традиционное переживание причины и следствия вывернуто, как лодыжка бегуньи (да, бегуньи), которая подвернула лодыжку? Кажется просто перевернутым порядком, когда существа не стареют, а молодеют (примечание: интересная идея для фильма! Присмотреться!), или невообразимо иной мир? Что нужно в конституции существа, чтобы успешно грести против сего могучего течения, какое мы зовем временем? Стойкость, сила, приспособляемость, безжалостность. Более того, геноцид муравьиного сообщества не более чем отражение его хладнокровной потребности в выживании. Природный мир далек от сантиментов: он убивает, что должен и когда должен. Он хочет того, что должен и когда должен. Он сторонится, чего должен. И когда. Но какое же это уникальное переживание реальности: идти в другом направлении, идти назад. Например, в таком мире создание, падающее в яму, не покажется наблюдателю ни в коей мере смешным. Напротив, это создание, возникающее на свет из дыры, покажется чуть ли не божественным, Иисусом, восстающим из мертвых, возносящимся на свое место подле отца (о, папочка). Может ли вообще в такой реальности существовать юмор? Возможно, то, что нам кажется чудом, обратному путешественнику покажется нелепым и некомичным. Представьте доброжелательного святого, заражающего здорового, или бога, чьи молнии вырываются из земли в руки, „отчиняя“ разрушения. Представьте армию „ужасающих“ летающих роботов-демагогов, втягивающих себе в глаза смертельные лазерные лучи, как будто вызывающие их собственную тупость. Эти глупые примеры, первыми всплывшие в моей аномально большой голове, рисуют нам картину совершенного иного мира. Возможно, природа, эстетика этого существа настолько спутаны, настолько повреждены подобными реалиями, что игнорирование и слепота становятся потребностью, а окольные пути — формой самозащиты. Такими я представляю своих множащихся бешеных детищ, рвущихся очертя голову к началу времен. Возможно, они стали самой настоящей погодой или каким-то доселе неведомым ее аналогом: кружащим, завывающим, плюющим и разрушающим по пути назад, незримым для мира, который бредет своей дорогой вперед, спрятанным у всех на виду, растущим в масштабе, пока в конце концов не станет динамичной системой, покрывающей всю планету в самом ее начале. Все это только гипотеза, немудреная сказочка, которую старый муравей повествует сам себе, чтобы скоротать время. О том, чего не познать никогда, остается лишь глупо гадать. И все ж я гадаю. Двигаясь вперед во времени, все больше и больше удаляясь с каждым мгновением от точки происхождения воздушного бешенства — причем каждое мгновение удваивается, когда воздушное бешенство движется еще дальше от меня, в противоположном katefthynsi tou chrónou

[202], — я трачу остатки своей маленькой жизни на спекуляции, сочинение возможного сценария, который никогда не смогу подтвердить, теории, которую никогда не смогу испытать. Но что еще мне теперь остается, в одиночестве в этом мире безо всякой надежды на воссоединение с кем-либо из моего вида? Я как дитя, что играет с куклами, сочиняя истории в дождливый день себе же на потеху.

Кстати, а почему муравьи превратились в зомби?»

Мое воспоминание о сцене с Кальцием прервано чередой посторонних мыслей в голове, как будто закинутых множеством кричащих людей, из которых только несколько — Марджори Морнингстар: