Муравечество

Затем в кафе-мороженом Кальций спрашивает себя:

— Смог бы я встретиться со своим другом Б. Розенбергом, если бы вернулся назад во времени? Подружились бы мы в реальной жизни? Узнал бы этот великан во мне родную душу или только счел бы за тварь, что можно раздавить ногой? Хотелось бы надеяться на крепкую дружбу.

— Обязательно, Кальций! — кричу я через свои нелепые повязки. — Ты бы катался у меня на плече!

Внезапно освободившейся рукой я подхватываю с пола палаты несколько муравьев и пытаюсь найти среди них одного со вдумчивым видом. Увы, все они одинаковые. И давайте признаем: они все выглядят тупыми. Я ловлю себя на том, что с моей стороны это что-то вроде нетерпимости, родизма или обычного антимуравьизма, так что заслуженно стыжусь, но, хоть убей, не могу отличить между собой этих существ с идиотскими мордами. Кажется, у одного на рожице ямочка, но, подозреваю, это просто какая-то травма или врожденный порок. Так или иначе, он (она, тон) кажется милым, особенно когда он, она, тон улыбается, так что я решаю, что он, она, тон еще менее разумный, чем даже обычные муравьи. И снова ловлю себя на дискриминации по внешности, и снова заслуженно стыжусь еще больше. Возвращаю милого муравья на пол и погружаюсь в воспоминания о Кальции.

На Олеаре Деборд извергся вулкан. Небо будущего черно от токсичного дыма. По улицам течет лава. Камера рыщет по тлеющей горе пепла, оставшейся от особняка Кальция, и наконец находит его — без сознания и в волдырях. После долгой паузы он просыпается и непонимающе оглядывается.

— Что случилось? — говорит он.

Взгляд останавливается на останках дома.

Кальций вскрикивает и хромает к нему. Там натыкается на обугленные останки останков своего дорогого Розенберга, где единственная невредимая часть — кусок бордовой глины. Он падает на колени и плачет.

— Теперь я поистине один, — шепчет он горько.

Позже он бесцельно блуждает, потерянно затаптывает угли. Находит свой ноутбук — с расплавленной крышкой, но — чудо — еще в рабочем состоянии. Записывает свои мысли.

«Совершенно возможно, что мои детища, мое воздушное бешенство, ушедшие назад во времени, однажды встретят этого челотона (ибо такое имя я дал его виду) Б. Розенберга, живого и страждущего — ибо разве эти слова не синонимы? Но здесь он прах, и останется им вовек. Тогда как я, запертый в этом „поступательном“ направлении времени, буду все более отдаляться от давно усопшего друга».

Кальций лежит и рыдает десять дней и десять ночей — течение времени обозначается падением страничек календаря, но все же занимает полные десять дней хронометража. Потом он заговаривает — ни с кем, с небесами:

— Моя Безымянная Ахезьяна пропала, обращена в прах и обломки глины. Эта дружба не имела равных среди всех, что я знал, — и в интеллектуальном смысле, и в духовном. Я знаю, что он страдал. Вижу по его размозженному черепу и раздробленным костям, его пробитой ключнице и отсутствующим пальцам, что он пережил большое падение в большую яму — либо, возможно, много малых падений во много маленьких ям, закончившихся падением в довольно глубокую яму — где я его и обнаружил, — после чего последовал (или, возможно, чему предшествовал) длительный период поедания собственных пальцев. Я утратил единственного друга. Больше у меня ничего не осталось.

Кальций задумывается о самоубийстве. На всякий случай он хранит под кухонной раковиной древнюю банку спрея от муравьев. Но когда доходит до дела, он обнаруживает, что не в силах нажать на кнопку. Он хочет жить! Он хочет жить в прошлом!

— Есть ли способ, — гадает он, — чтобы и я отправился назад во времени и в один прекрасный будущий/прошлый день наконец повстречал своего еще живого давно усопшего друга?

— Да, пожалуйста, — рыдаю я. — Найди меня, Кальций. Я буду ждать.

— Я найду тебя, — рыдает Кальций, — даже если это будет последнее, что я сделаю. Или первое, что я сделаю? Но в любом случае — как?