Муравечество

— У меня есть растительный материал, которым можно прикрыть эту пигментную нестыковку. Я называю его «бородой старика». Не то чтобы ты стар, мой великан, просто это неформальное название вещества, известного мне как уснея.

На этом он достает из складской ячейки лишайник, напоминающий волосы, и накладывает на нижнюю треть восстановленного лица. Тогда-то во время просмотра у меня и отпала челюсть. Ведь это я. Никаких сомнений, это мой скелет, мой череп раскопал Кальций через миллион лет. То, что все это существует в моем воспоминании о фильме Инго, только больше запутывает. Инго снял эту сцену после того, как я переехал жить напротив него? Или со сверхъестественной прозорливостью предугадал мое появление? Так или иначе, теперь я понимаю, почему этот фильм после первоначального просмотра показался мне таким личным — ведь в нем есть я. Это фильм обо мне.

— Вот, — говорит добрый Кальций. — Возможно, на твоем лице и в самом деле висела такая странная бахрома. Узнать никак нельзя, но кажется допустимым, чтобы в ходе эволюции у существа появилась бахрома ради согрева или, возможно, демонстрации большого репродуктивного здоровья и вирильности, в наличии которых у тебя я не сомневаюсь. Уверен, ты был самым сексуально здоровым из…

«Я умру!» — осознаю я. И вот доказательство. Не знаю точно когда, но рано или поздно в будущем я умру и буду восстановлен — в виде экспоната в музее естествознания разумного муравья.

— Из всех своих окаменелостей тебя я люблю больше всех, — говорит Кальций. — О чем ты думало при жизни, нежное создание? О чем тревожилось? Чему радовалось?

— Возможно, о том же, о чем и ты, Кальций, — ответил я. — Искусство, бренность, Цай.

— Скорее всего, о том же, о чем и я, — размышляет Кальций. — Искусство, бренность, Бетти. О, как бы хотелось побеседовать с тобой… Как же тебя звать? Подойдет ли тебе Б. в честь элемента бор? Или назвать тебя Розенбергом в честь гипсовых образований пустынных роз над тем местом, где я тебя раскопал? Или, возможно, и то и другое сразу?

И то и другое! Всё сразу! А я буду звать тебя Кальций, думал я.

— Можешь звать меня Кальций, — говорит он. — Знаешь, Б. Розенберг, мой собственный вид, муравьи, выглядит таким счастливым. Но я не знаю, как найти среди них свое место. На вечеринках все остальные точно знают, как себя вести, пока я неловко сижу в углу. У меня есть стратегия, которая никогда не срабатывает: я стараюсь казаться печальным и глубокомысленным. Иногда читаю книгу, чтобы казаться умным. Почему-то верю, будто это кого-то привлечет. Наверное, потому, что это привлекло бы меня. И вот я сижу, жду, когда подойдет другой муравей и скажет: «Ты кажешься глубокомысленным и скорбным. Что ты читаешь?» Но этого никогда не происходит. И, конечно, остальные муравьи вообще не разговаривают и тем более не знают, что такое книга, так что и не произойдет. Но я по-прежнему практикую эту технику пикапа, хоть она и оборачивается полным провалом. Говорю себе (ибо, к сожалению, больше некому), что это, возможно, и есть определение безумия.

— Скажи это мне! — крикнул я тогда экрану.

— Но, конечно, я могу сказать тебе, Розенберг, — говорит Кальций. — Я знаю: даже спустя эпохи эпох ты меня понимаешь.

— Понимаю, — сказал я.

А потом почему-то начинаю плакать. Уже здесь. Сейчас.

— Мне так одиноко, Розенберг, — повторяет Кальций. — Так ужасно одиноко.

Я цитирую ему Теннисона: «Но кто я, в сущности, такой? / Ребенок, плачущий впотьмах, / Не зная, как унять свой страх / В кромешной темноте ночной»[204].

— Знаешь, Розенберг, — продолжает Кальций, — я разработал метод, как смотреть на мир, — своего рода рамку, если угодно. Как бы объяснить? Хм-м. Я делаю так: пытаюсь культивировать в себе некую дистанцию, или, вернее, отстраненность, от тяжелых событий в своей жизни и в мире. Позволяю им проникнуться некой легкомысленностью. Мягко высмеиваю их и себя. Я называю это «пирколами» и «жутками», и если все сделать правильно, то болезненное переживание становится терпимым.

— Мы это называем комедией или юмором, — сказал я экрану, что теперь светит у меня в памяти. — И лично я сомневаюсь в их эффективности или даже ценности. Хотя был в мое время гений, которого мы называли Джадд Апатоу, и он…

Глава 82

Мое плечо прошивает пуля, вырывая из ностальгических воспоминаний в суровую реальность, а потом тут же обратно в воспоминания, когда я понимаю, что ключница скелета повреждена точно там же, где в меня попали сейчас. Так вот как, где и когда я умру?

— Медик! — зову я. — Медик!