Музейный вор. Подлинная история любви и преступной одержимости

Но даже если молодая пара неизменно запирает дверь на засов, все равно все комнаты в доме отпираются одним и тем же ключом. И такой есть на кольце для ключей у его матери. Не исключено, Штенгель из принципа не заходит в комнату сына. Вероятно, она считает, что парочка покупает все свои вещи в антикварных лавках. Вряд ли она успевает толком разглядеть какой-либо из этих предметов, чтобы заподозрить правду. Брайтвизер говорит, что, если глаз не наметан (а иногда даже если наметан), бывает трудно распознать, что перед тобой: бесценное произведение искусства или же подделка. Он говорит, его матери, в отличие от него самого и отца, несвойственно коллекционировать или хотя бы приобретать новые вещи. Она всю жизнь проносила одни и те же часы, говорит он. Однако же из домашнего видео ясно: его мать имеет представление о том, что происходит.

Брайтвизер забирает камеру у Анны-Катрин и наводит на мать, которая скользит по комнате, с высоко поднятым подбородком и прямой спиной – воплощенная элегантность и самообладание.

– Ты слышала мою речь? – спрашивает он напрямик, имея в виду свое намерение красть произведения искусства стоимостью в миллионы. Он знает, что она слышала.

Штенгель ничего не отвечает. Она проходит мимо сына и широким шагом направляется к проигрывателю, минуя кресла, обтянутые броской тканью в красно-белую полоску Она наклоняется и увеличивает громкость. Брайтвизер вызывающе окликает ее:

– Ты что, мам, только ручки поворачиваешь?

Мышцы ее лица напрягаются. Она отступает подальше от камеры, оборачивается к сыну. Она безрадостно улыбается и издает короткий дребезжащий смешок, даже скорее хихиканье, вымученное и нарочитое.

Он прекращает снимать. Сообщничество его матери, говорит он, нивелируется ее сознательным неведением. «Она знает, и она не знает. Прячет голову в песок». Один знакомый его матери, издатель из Парижа, описывает Штенгель как хорошо образованную и культурную женщину. «Она прощает своему сыну любые глупости, – говорит издатель, – потому что любит его, несмотря на все дикие поступки, и хочет его защитить».

Брайтвизер осознает, что повязал мать вынужденным выбором между сыном и законом. Она не кажется способной порвать со своим единственным ребенком. Она не хочет выставлять его из дома, не говоря уже о шагах посерьезнее. «А что ей остается, – вопрошает Брайтвизер, – сдать меня в полицию?»

13

Каждый раз, принося в мансарду новую картину – Кранах у него шестой за шесть месяцев, – Брайтвизер сознает, что без рамы даже самая блистательная работа теряет часть достоинства, словно раздетая. Он собирается дать им новые рамы, но только такие, которые не уронят честь искусства. Слоняясь в свободный день по мощеным улицам старого Мюлуза, не так уж далеко от собственного дома, Брайтвизер обнаруживает магазинчик на углу, которого не замечал раньше: багетная мастерская под скромной серой вывеской, с витриной, полной картин и образцов багета. Он входит. Из недр великолепного беспорядка ему говорит «bonjour» Кристиан Михлер, человек с необузданной копной черных кудрей, хозяин и единственный работник мастерской.

Заинтригованный, Брайтвизер представляется. Услышав его фамилию, Михлер указывает на эффектную живописную работу Роберта Брайтвизера, выставленную на продажу среди других картин, и связь между ними установлена. Брайтвизер не легко заводит друзей, он вообще их не заводит, однако Михлер исключение, подтверждающее правило. Багетный мастер на шесть лет старше Брайтвизера и так же помешан на искусстве. «Великие полотна, – говорит Михлер, согласившийся дать продолжительное интервью, – переносят тебя в место, полное света и воспоминаний. Внутри картины я обретаю свой второй дом».

Михлер, наверное, единственный человек, не входящий в обособленный квартет – Анна-Катрин, его мать, бабушка с дедушкой, – который близко знаком с музейным вором. «Он чувствительная натура, – говорит Михлер, – сентиментальный, восприимчивый, умеющий видеть – настоящий коллекционер». И Михлер не одинок в своем убеждении. Даже психиатр Шмидт, чьи суждения о Брайтвизере зачастую суровы, признает в своем отчете, что Брайтвизер «исключительный эстет» и «в какой-то степени вызывающий сочувствие, с большим сердцем и искренней любовью к красивым вещам».

Психолог из Франции, Люсьен Шнайдер, встречалась с Брайтвизером в 2004 году по предписанию суда и признала его самовлюбленным и одержимым, неспособным должным образом справляться с разочарованием, но в то же время особенно чувствительным и уязвимым. Когда у тебя душа нараспашку, она открыта всем стихиям. Нездоровая атмосфера, сложившаяся во время расставания его родителей, пишет в своем отчете Шнайдер, «произвела фиксацию в точке психологического конфликта», и он переключился на искусство, чтобы обрести утешение и покой. «Все его проступки, – считает Шнайдер, – вызваны душевными страданиями, вытекающими из его чрезмерной приверженности к искусству». Это единственный нормальный психолог, говорит Брайтвизер, из целой толпы засранцев.