Мужчины своих женщин

Вдруг почувствовал, что рука на его голове начинает холодеть. Кожа головы у него была очень чувствитель­на к перемене температуры. Он осторожно встал, на­щупал ее пульс. Точнее, попытался. Пульса не было.

Да, действительно. Все. Ушла.

Свободен.

Он положил ее поудобнее, скрестил ей руки как по­лагается. Хотя — все равно без толку, ведь повезут, бу­дут вскрывать... Глаза у нее были закрыты, очень хоро­шо. Выпрямился над телом, не зная, что делать даль­ше. Зачем-то перекрестился, наверное, первый раз лет за десять. Так полагается.

Его поразила собственная реакция на смерть близ­кого человека. Почти полное отсутствие чувств, пере­живаний. Наверное, заранее уже привык, обдумал это все. Теперь осталось только действовать.

Надо идти, звонить куда-то. Или врачам, или сразу в эту фирму...

Когда выносили тело двое дюжих парней (оба поче­му-то с лагерными наколками, что вызвало у него лег­кое беспокойство), он испытал смутное сожаление. Она теперь покидает его, они становятся разделены. А ведь всю жизнь были вместе. Конечно, он ее давно не любил, просто она всегда была рядом. И теперь вот такая перемена. И ничего нельзя сделать.

Он вдруг немного испугался.

—  Подождите...

—  Что, отец? — спросил представитель фирмы, на­чальник тех двоих, с наколками.

—  Минутку.

—  Разумеется.

Носилки опустили на пол. Он стоял почти вплотную, громоздко возвышаясь над ее телом. Простыню убрали, чтобы он мог посмотреть, попрощаться. Но когда он снова увидел жену, то понял, что зря остановил людей.

Все давно было ясно, все так и должно было быть. Что­бы его поведение не истолковали как странное, он вдруг наклонился над нею и нежно стащил с пальца об­ручальное кольцо. Оно сошло неожиданно легко, хотя пальцы сильно опухли.

—  На всякий случай, — сказал он представителю фирмы, который невозмутимо смотрел куда-то в сторо­ну. — Память.

—  Разумеется.

Подняли и унесли. Он проводил до грузового лифта. Поехали. Все. Вот теперь уже действительно все.

Еще через час он уже очистил квартиру от ее вещей, ненужных тряпок, каких-то затянутых паутиной цве­точных горшков, прогнивших полок с рассадой, любов­ных романов в мягкой обложке. Отдал соседям старый шкаф, который раздражал его уж лет двадцать. Подря­дил за чекушку одного местного алкаша, и они вдвоем вытащили на помойку кровать. Он поспит и на полу, ничего. Так даже здоровее, на жестком-то... Тщательно вымыл пол.

В ближайшие выходные он сделает ремонт, побелит потолок и переклеит обои. И можно будет жить нор­мально, как давно уже хотелось. Спартанская обста­новка, спортивный инвентарь, нужные книги... Пожа­луй, бабу брать не стоит, она все опять испортит. Мож­но встречаться на ее территории, не связывать себя никакими обязательствами.

Свалил в углу несколько фуфаек, накрыл чистой простыней. Отличная получилась лежанка. Мягко, удобно, и места в комнате много. Почему нельзя было раньше так жить?

Открыл форточку настежь. Теперь она никогда не будет закрываться. Ему уже давно надоел царивший здесь последние годы кислый стариковский запах.

Перед сном, лежа на фуфайках, определил цели на будущее. Надо научиться готовить; впрочем, это не­трудно, есть масса книг. Средств на жизнь ему, при его-то минимальных потребностях, хватит с лихвой. Не нужно теперь тратиться на дорогие лекарства...

Можно сделать еще что-нибудь полезное. Английский выучить, например. Времени полно.

Он сейчас совершенно не понимал, зачем столько лет потратил на эту женщину, которую любил только в молодости, которая постоянно болела и не оставила ему детей, за которой нужно было все время ухажи­вать... Непонятно! Сколько всего мог бы он сделать, не будь ее. А так, получается, жизнь прошла почти впус­тую; впрочем, он может, если постарается, активно прожить еще лет двадцать или даже тридцать, здоро­вье-то есть, так что не все потеряно.

Уснул поздно. Спал как обычно, без снов, словно внутри теплого шерстяного носка.

В три часа ночи подскочил вдруг, пошарил вокруг себя, ничего не понимая, спросил:

—  Аня... ты как себя чувствуешь? Принести воды?.. Где ты, Аня?!

И тут вспомнил все, увидел себя в углу на подстилке в пустой холодной квартире (а ее-то нет!) — и взвыл, скорчился в судороге, что-то невнятно голося сквозь стучащие от внезапного холода зубы...

Долго лежал без движения и без мыслей, в полной пустоте.

Теперь и жить-то ему не для чего. Неужели можно всерьез заниматься физкультурой, лечебным голода­нием, уринотерапией, бегать кроссы и даже учить английский — если ее нет?!

—  Аня! — позвал он снова в холодной пустоте.

Она пришла. Села рядышком, привычно положила ему руку на голову, а он лежал на своих фуфайках как больной и все спрашивал радостно:

—  Ведь правда, смерти нет, Аня?

—   Ну конечно, нет, — говорила она, мерно качая го­ловой и гладя его.

—  Значит, я никогда не умру?

-Да.

—  Как хорошо! И ты будешь со мной?

—  Всегда.

—  Ты прости меня, Аня.

Проснулся от того, что продрог насквозь. Форточ­ку-то вчера не закрыл, и по полу здорово сквозило. Спи­на была вся холодная.