Мы и наши возлюбленные

Грех жаловаться, нет-нет да и прозвучит на летучке умное слово или вспыхнет пикировка, вызывающая в памяти пламя былых дискуссий, на худой конец разразится любопытный спектакль из жизни Самарской городской думы — это в том случае, если в ударе окажется главный редакционный трагик и оратор, редактор отдела права Кирилл Мефодьевич Осетров. Его красноречие не имеет современных аналогий, уходя корнями в прошлое, в суд присяжных или уж впрямь в прения думских гласных. Хорошо поставленный голос, золотая русская речь, точно расставленные и превосходно выдержанные паузы, модуляции, две-три латинские цитаты не расхожего, не аптекарского свойства. В молодости я обожал слушать Осетрова. Однако с возрастом стал замечать, что, восхищенный вернувшись в отдел, никак не могу пересказать прогулявшим летучку приятелям, к чему же, в сущности, он клонил. Оставалось ощущение стилистической свободы, грустной иронии бывалого трибуна, всплески могучего некогда темперамента так и звучали отгремевшей симфонией, по убей меня бог, если можно было проследить логическую линию Кирилла Мефодьевича, да что там, освежить в памяти хоть один его довод. Что было весьма занимательно, если учесть, что Кирилл Мефодьевич мог с одинаковым блеском и сдержанной печалью опровергать ныне то, что вчера воспевал. Причем вовсе не из лицемерия и не из корыстной двойственности натуры, просто благодаря взбрыкам характера, противоречащего зачастую самому себе. Короче говоря, этот вулкан извергал чаще всего вату, хотя делал это живописно, что стало особенно явственным на фоне нынешних протокольных выступлений.

Вот и сейчас дежурный критик планомерно вгоняет собрание в сон. Федор Рудь, обозреватель отдела литературы и искусства. Если, предположим, прочесть это редакционное звание на визитной жесткой карточке, то воображение неизбежно нарисует образ приятного, улыбчивого мужчины, остроумца, блестящего эрудита, легкого человека, никуда не денешься, такова уж сила инерции. Ежедневно опровергаемая реальностью жизни. Рудь человек далекий от всякой богемности, решительно несовместимый ни с каким таким легкомысленным изяществом, у него внешность вечного студента и неподкупные, глубоко запавшие под нависшими надбровными дугами глаза инквизитора. Речь его невнятна и однотонна, без проблеска живой мысли и даже без интонационного всплеска, одни обкатанные формулировки стык в стык сцепляются с другими, вот так вот он защищал диссертацию, уморив аудиторию и укротив оппонентов своим тяжелым взглядом.