Мы и наши возлюбленные

Я опять ловлю себя на том, что губы мои растянуты в неосознанной улыбке, пора уже возвратиться и взором, и мыслью в конференц-зал — не бросается ли в глаза мое затянувшееся отсутствие? — я возвращаюсь и ощущаю себя совершенно в иной аудитории. Ни следа расслабляющей скуки не нахожу я в позах моих коллег, ни в чьем случайном движении или выражении лица не сквозит больше разморенная лень, подтянуты спины, сосредоточены неподдельно взгляды. Я внимательно обвожу глазами зал и понимаю, в чем дело: на летучку зашел главный. Не за стол он сел, а примостился сбоку, у стенки, достойная скромность тут же обернулась уверенной значительностью, даже не поймешь, в чем тут дело, в особой ли располагающей свободе его позы, или в том, что лидера, по законам театра, играют окружающие.

Крупный мужчина наш редактор, даже грузный, однако несомненная грация сквозит в его редких и медленных, словно в кино крупным планом подаваемых, движениях. В повороте головы, в плавных жестах больших белых рук, разминающих американскую сигарету, в привычке располагаться в кресле с приятной, нескрываемой ленью. Сюда и любовь к хорошим костюмам надо добавить, просторно и ловко облегают они его большое тело, тут не вертлявая элегантность модных журналов, но обстоятельная и очень к себе располагающая. При всем при том в лице шефа нет ничего барского, годами холенного, напротив, лицо у него простоватое, заводское, самое что ни на есть расейское, что усугубляется характерной манерой напряженно морщить лоб, обычной для мастера или колхозного бригадира. Конечно же, не мог этот человек не разгадать Колю Беликова с его бузотерством и крикливостью, за которыми вовсе не глубоко пряталась растерянная, паническая несостоятельность. Впрочем, не спешил, не хотел, быть может, поддаваться первому впечатлению, все слушал, кивал головой, щурился сквозь цейсовские очки, совсем так, как некогда его папаша, сормовский или путиловский мастеровой, сквозь свои круглые стеклышки в железной оправе, да и разглядел. И ничуть не поддался обаятельному Колиному шутовству, он вообще, кажется, не из тех начальников, которым нужны шуты, хотя бы и под видом верных последователей. Между тем Рудь окончил наконец свою долгую критику, и Валерий Ефимович бархатным голосом председателя многих торжественных заседаний пригласил желающих высказываться, не стесняться. Особо и не стеснялись, впрочем, выскочила бойкая дама из отдела школ и вузов, заметившая в критическом обзоре какое-то ущемление отдельской политики, не очень-то явственное для постороннего глаза, затем всегда, при всех властях, критикуемый отдел информации попытался дать критику отпор, отдающий скорее жалобами на свою горестную судьбу. На том дискуссия и утихла, наступила тишина, тягостная даже после невнятного бормотания предыдущих ораторов.

— Ну что же, товарищи, неужели больше нет желающих выступить? — укоризненно подзудил собрание Валерий Ефимович. — А я-то думал, что в докладе затронуты многие важнейшие вопросы нашей о вами работы…

Пауза продлилась еще несколько томительных секунд, и в тот момент, когда делается она уже совершенно тягостной и невыносимой, раздается четкий и от волнения излишне звонкий для нашей летучки голос: «Разрешите мне!» Все поворачиваются на него. Миша, отложив ручку и блокнот, подымает руку — не тянет по-школьному, с нетерпением или смирением первого ученика, но подымает достойно и сдержанно, словно готовясь к парламентскому запросу. Дождавшись поощрительного кивка, он встает с готовностью, однако и не торопясь, вполне спокойный наружно, только вот побледневший слегка, это еще со школьных лет у него первый признак волнения.

— Я внимательно выслушал докладчика и оппонентов тоже, если, конечно, их можно назвать оппонентами, — начинает Миша, с каждым словом овладевая собой и притушая невольную, почти студенческую звонкость своего голоса, — я вообще, если кто-нибудь заметил, очень дисциплинированным сделался, примерный мальчик, на все летучки хожу. Правда, не выступаю — внимаю в основном, — а уж сегодня решился. Так что, если выйду из регламента, будьте снисходительны. Так вот, в своем примерном поведении я не вижу больше смысла, что толку? Не обещаю, что и впредь буду себя хорошо вести, на все летучки ходить, прямо вам говорю, Валерий Ефимович, не обессудьте!

Принимая игру, председатель наш улыбается: в самом деле, отчего не разрядить здоровой шуткой атмосферу напряженной работы.