Мы и наши возлюбленные

— Нельзя жить былыми заслугами, — говорит он горько и отчасти даже самокритично, — а тем более устаревшими представлениями. Инерция — это не просто топтанье на месте, это движение назад. В те самые архивы, откуда мы в недавнее время так часто черпали наши новости.

Вот это уже совсем зря, мгновенно нахожу я неподалеку от двери Колино лицо, словно на экране, когда вслед за общим планом следует крупный, — от обиды у Коли дрожит отпавшая нижняя губа и глаза лезут из орбит.

— На простор рвется мальчик, — слышу я рядом с собой: на Мишу очень внимательно смотрит, словно впервые его видит, Ольга Максимовна Карпова, одно из самых знаменитых имен нашей редакции. Адресованную ей почту в отделе писем разбирают два специальных сотрудника, к ней взывают в таких случаях, когда достучаться в учреждения не остается уже никаких чаяний — иногда и потому, что нет на это никакого законного права, кроме человеческой надежды, — на прием к ней приезжают из медвежьих углов, которые и на карте-то не сыщешь, даже на той необъятной, что висит в отделе информации.

Лет пять назад в редакционном нашем буфете, где еще подавали тогда коньяк, я наблюдал необычную картину. За столом, сгрудившись совершенно по-мужски, опершись на него для надежности локтями, восседали какие-то неизвестные мне тетки и среди них Ольга Максимовна. Две бутылки коньяку стояли на столе, выпивали гражданки без всяких церемоний и папиросы смолили, лихо закусив мундштук, вообще лица у них были не бабьи, с глубокими, суровыми морщинами, солдатские лица, только успел я об этом подумать, как сразу же разглядел на бортах их жакетов пиджачного, делового покроя бесчисленные орденские колодки. Тут я и понял, что присутствую при встрече ветеранов, да еще легендарных, это же были летчицы из единственного в мире женского авиаполка, в котором Ольга Максимовна провоевала всю войну.

— Что же, надо было этого ожидать, — задумчиво, будто сама с собою, рассуждает Ольга Максимовна. — Да и пора.

Она смотрит теперь на меня почему-то и улыбается с пониманием и грустью, как мать, которая лишний раз убедилась, что это родной ее сын деревянным голосом произносит чужие, непонятные слова и теперь уже до конца жизни будет их произносить.

— Сколько помню себя, — ни к кому из соседей не обращаясь, продолжает Ольга Максимовна, — нашему поколению, да и предыдущим тоже выдвижение приносило больше забот, чем благ. Без благ, конечно, не обходилось, но о них как-то и речи не было, настолько несоизмеримы были они с ответственностью. С работой на износ, с ночами бессонными. С командировками на ликвидацию прорыва. Само слово «карьера» казалось нелепым. «Сгорел на работе» — вот был ее типичный итог. А теперь, видно, недаром его вспомнили. Впервые, пожалуй, как только заговорят о чьем-либо повышении, так сразу имеют в виду преимущества новой должности. И то сказать — весьма конкретные.

Миша садится на свое место, лицо его от пережитого возбуждения пошло вдруг красными пятнами, он, вероятно, досадует на себя за то, что не закончил речь столь же эффектно, как начал, что растерял к концу иронию и запал, невысказанные аргументы приходят ему на ум и не дают покоя — обычное желание оратора помахать после драки кулаками.

Вопреки моим ожиданиям, Мишино выступление отнюдь не взбудоражило течение летучки. Напротив, оно его подавило.

Молчат записные наши спорщики, завзятые полемисты. Это как в коммунальной квартире — спорят-спорят о том, кому когда пользоваться ванной, а потом вдруг взрывается колонка, и предмет дискуссии сам собою оказывается исчерпан. Миша прогремел, прогрохотал, и возражать ему, очевидно, нет нужды. Волей-неволей Валерий Ефимович завершает летучку, произнеся несколько обязательных оптимистичных фраз о том, что обмен мнениями был, разумеется, очень полезен и что вопросы, поднятые товарищами на этом совещании, надо полагать, еще будут обсуждены по зрелом размышлении на будущих летучках.

Гремят отодвигаемые стулья, народ, замлевший от сидения, потягивается, достает сигареты, щелкает зажигалками, вынужденное осторожное молчание последних минут прерывается разом.