Мы и наши возлюбленные

Тягостная тишина повисает в комнате, даже мне, постороннему свидетелю, делается неловко и неуютно. Миша все-таки не выдерживает взятого тона и дает слабину:

— Ну, хорошо, одну вещицу я, пожалуй, оставлю, — он колеблется несколько секунд, так и не зная, на чем же остановить свой выбор, — ну вот хотя бы эту, о Полине Гебль, любопытная штука и но размеру больше всего нам подходит, только заранее предупреждаю, Софья Львовна, ради бога, не обольщайтесь, гарантировать ничего не могу.

— Я понимаю, — она подымается, завязывая на ходу шнурки своей музыкальной папки, — никто не любит посторонних. Всяк сверчок знай свой шесток. Умеешь лечить корь и скарлатину, ну и лечи, прописывай микстуры, клизмы ставь, и нечего тебе лезть в сферы изящной словесности. Особенно теперь, когда не о творчестве пора думать, а о могиле.

— Ну что вы, — страдальчески морщится Миша, — что за выводы…

— Простите за то, что отняла у вас столько времени. Ведь знала же, что не про мою это честь, всю жизнь знала… А в семьдесят лет польстилась на похвалы, на чужие лавры посягнула… — Старушка идет к двери, даже через ватное пальто заметны острые ее лопатки, старомодная музыкальная папка из толстого картона тяжела ей и неудобна, я опускаю глаза и последнее, что замечаю, это детские ботинки с каблуками, надбитыми микропоркой.

— Вот так вот, — то ли к моему сочувствию взывает Миша, то ли к всеобщей, мировой справедливости, — уж и так, и так стараешься, на ушах стоишь, самые галантерейные формулировки изобретаешь, а в итоге все равно бурбон, кувшинное рыло. Что я буду делать с этой старушечьей галиматьей, у нас все-таки редакция, а не богадельня!

— Дай-ка ее мне, — прошу вдруг я почти неожиданно для самого себя, совершенно не представляя себе, для чего мне эта рукопись понадобилась.

— Бога ради, — Миша широким жестом швыряет мне ее через всю комнату, — весьма обяжешь.

Я перелистываю рукопись, чем-то забытым веет на меня от этих страниц, от этих строчек, отстуканных на ветхой машинке «ремингтон», от самой этой гимназической, институтской манеры выражаться, — впрочем, что значит забытым — неведомым мне практически, известным лишь предположительно, умозрительно, из старинных романов. Прав был Миша — благороден этот стиль, как благородно объяснение в любви, написанное не только без надежды, но и даже и без малейшего расчета разжалобить или произвести впечатление, лишь из потребности любить и говорить правду. И в остальном Миша не ошибся, разве место для этого беззащитного простодушия наша многоумная и многоопытная газета с ее обычаем взвешивать и вымерять каждое слово, с ее правомерной склонностью к громким именам и неоспоримым авторитетам? Счастливая идея озаряет меня однако. Я по памяти набираю номер молодежного журнала, рассчитанного на сельских жителей. Там работает мой сердечный приятель Петя Кобылкин, большой русский просветитель, знаток поэзии и всевозможных областных диалектов, его бы воля, он превратил бы свой боевой журнал в какие-нибудь прекраснодушные «Отечественные записки».

— Как жизнь, Петр? — спрашиваю я. — Как полеглые хлеба убираются? — Это тоже его журналистская идефикс — найти оптимальный способ уборки колосьев, полегающих от раннего внезапного снегопада. — А то я на Алтае у одного мужика приспособление видел для комбайна, в любой кузнице самосильно можно смастерить.

— Известно уже, — обрезает меня Петя, — но ты давай, если собственными глазами видел, напиши для нас. Прямо в номер поставим.

— Подумаем, — уклоняюсь я, — ты же знаешь, какой из меня аграрий. Ты мне лучше скажи, как у вас с юбилеем четырнадцатого декабря, есть что-нибудь стоящее?

— Да есть, вероятно, а что? — настораживается Петя.

— А то, что есть для вас потрясающий материал, — нагнетаю я эмоции, зная, как важно разжечь в Пете редакторское честолюбие. — Только вы и напечатаете, если захотите. Настоящее открытие, не столько в документальном плане, сколько в лирическом, в душевном, как о самых близких людях читаешь, никакой хрестоматии, никакого занудства.

— Интересно, — по голосу понятно уже, что моя реклама оказывает свое действие, — а кто же автор?

— Ну что ты! Тоже открытие своего рода. Представь себе, старая дама, чуть ли не современница самих декабристов, во всяком случае, их потомков. Прежнего закала человек. И пишет прекрасно, знаешь, без нынешней развязности, — мне известно, чем завлечь Петю, — строго и точно.

— Зачем я, корова, тебя продаю? — смеется Миша после того, как я, договорившись обо всем с Кобылкиным, кладу трубку. — Даже жалко, что отпустили старушку. Вдруг и впрямь графиня Волконская. Из Гомеля.

В этот момент из коридора доносится громкое и очень фальшивое пение: «На воздушном океане без руля и без ветрил…» Сомнений нет, Демьян благополучно нашел компаньона и теперь, влекомый сознанием долга, возвращается на базу. Вот он и входит в нашу комнату, распушив бороду и блудливо сияя желтыми безумными глазами.

Привет тебе, приют свяще-е-нный!