Мы умрем в один день

С бугра катился к мельнице быстрый топот копыт. Я перебежал к боковому окну, вскинул карабин. Из кустов ударили выстрелы. Атака? За перегородкой — торопливые револьверные хлопки. Сильный грохот и мгновенная вспышка под самым окном швырнули меня на пол. Секундой позже глухо, сквозь звон в ушах, загремел «Льюис». Внизу что-то горело. Я поднялся и на четвереньках подполз к окну. За обломками саманного сарая, в багровых отблесках пламени, билась лошадь. Рядом лежал человек в задравшейся до подмышек рубахе. Как мы догадались, он швырнул в мельницу на скаку гранату и флягу с керосином, но и сам далеко не ушел.

Расплескавшаяся от взрыва жидкость огненным ковром покрыла площадку перед мельницей, треща, горели бревенчатые стены. Нас было хорошо видно, пули летели точно в окна. Но огонь мешал нападавшим. Когда несколько человек выскочили на освещенную поляну, мы встретили их дружной пальбой. Бандиты сыпанули назад, волоча одного под руки.

Пламя вскоре погасло, не просто поджечь бревна, намокшие за несколько слякотных недель, но вновь сомкнувшаяся темнота стала для нас не меньшим врагом. Нападавшие сумели приблизиться вплотную и выбить гранатами самодельную дверь и грузовые ворота. Наверное, это был самый опасный момент. Даже наутро я не мог восстановить последовательность бешеной ночной схватки. Вспышками врезались в память крики и мат метавшихся внизу людей, взрывы гранат и несмолкаемый грохот ручного пулемета. Помню, как мелькнуло в мгновенном отблеске гранатного взрыва бородатое, с широко открытым ртом лицо, и, прежде чем его поглотила темнота, я успел выстрелить из нагана. Кто-то, всхлипывая тонко, по-поросячьи тянул на одной ноте: «У-уи-и-и…» — и выкрикивал между выстрелами Хохленок: «Съели, гады!»

Оно было очень тихим, без ветра и птичьего пения, это раннее апрельское утро. Над лесом медленно вставал блеклый, затушеванный мокрой облачной пеленой рассвет. Темнота, растворяясь, стекала по ложбине между набрякшими влагой огромными ивами. Дождь прекратился. Было слышно, как звонко шлепают, срываясь с крыши, крупные капли.

Меня колотила мелкая, никак не унимающаяся дрожь. Тряслись руки, голова, колени. В руке ходуном ходил наган, в котором не осталось ни одного патрона.

— Расслабься, — сказал Сергей. — И револьвер положи, а то влепишь ненароком пулю.

Он сидел на чурбаке голый по пояс. Люба Абрамцева бинтовала ему грудь длинной белой тряпкой.

— Н-н-не з-заряжен, — лязгнув зубами, отозвался я.

— Тогда заряди, — предложил Борис, сворачивая самокрутку.

Из люка высунулся Башлыков. Кожаная куртка висела на плечах внакидку. Я разглядел, что правая рука у него выше локтя замотана обрывком нательной рубашки. Поверх гимнастерки черными разводами проступила кровь.

— Живы, комса?

— Еще как живы!

— А Федя от злости зубами простучаться не может. Ох и сердитый.

Это проговорил Борис. Люба Абрамцева засмеялась. Я хотел ввернуть в ответ что-нибудь едкое, но ничего не придумал и, клацнув напоследок, сжал челюсти.

— Молодцы, ребята, — присаживаясь рядом, сказал Башлыков, — какие вы все молодцы! Я же говорил, сломают они о нас зубы.

Москвин был ранен в бок. Пуля прошла по касательной и перебила ребро. Он сидел, откинув голову, часточасто двигая кадыком, крупные капли пота собирались на лбу и вокруг глаз.

Тогда я не понимал, что во многом успеху боя мы были обязаны Сергею. В кажущейся ночной неразберихе он успевал принимать единственно правильное решение, ставил нас туда, откуда угрожала наибольшая опасность, с ловкостью опытного пулеметчика орудовал своим «Льюисом», не давая прорваться к мельнице основной массе бандитов. Сергей вел бой по всем правилам приобретенного за две войны искусства и выиграл его.

— Ерунда, — морщась, сказал он, — ребра — это ерунда, в шестнадцатом под Станиславом мне перебило осколком сразу три. Выкарабкался…

Наш секретарь, моргая, смотрела на Москвина, и мне показалось, что она вот-вот заплачет.

За ночь мы израсходовали половину боеприпасов. К пулемету осталось два магазина. Бандитам этот бой обошелся недешево. Не известно, сколько убитых и раненых они унесли с собой, но два тела так и остались лежать у мельницы. В качестве трофеев нам достался обрез, штук двадцать патронов и самодельная бомба с веревочным фитилем.

Один из убитых, рыжеусый парень в захлюстанном длиннополом пальто, лежал поперек выбитых грузовых ворот. По-детски приоткрытый рот обнажал полоску белых, испачканных кровью зубов.

— Совсем мальчишка, — проговорил Башлыков, — лет восемнадцать. Паршивое дело, когда отцы дольше своих детей живут… Непорядок в природе.

Иван Михайлович, наверное, опять подумал о своем сыне. Он погиб уже после того, как из Новороссийска ушел последний пароход с белыми. Его убили во время патрулирования, когда вместе с другими красноармейцами он пытался задержать переодетого белогвардейца. Так написал Ивану Михайловичу земляк. Вот сволочь, ведь им же всем гарантировали жизнь!

О массовых расстрелах сдавшихся белых офицеров в Крыму, конечно, никто из нас тогда не знал.