Мы умрем в один день

Этой ночью мы будем пробиваться. Другого выхода нет. Впрочем, до ночи еще надо дожить. Начни они сегодня наступать так же активно, как в первый день, и нам крышка. Но кое-чему мы бандитов научили, на рожон больше не лезут. Ждут темноты. А чего ждать нам? Иван Михайлович и Москвин ранены, бежать не смогут. Да еще подполковник на шее. Чикаемся с ним! Взять да и поставить к стенке, может, и правда Кирилов уберется. Наверное, это страх. Когда человек поддается ему, теряет в себе все, способен на любую подлость. Вот и ищет лазейку. Я мотаю головой, отгоняя мысли, за которые мне стыдно даже перед собой. Сергей, откинувшись к стене, жмурится, подставляя лицо солнечным лучам. Люба сидит рядом с ним, и я вижу, как ее лицо иногда касается плеча Сергея. Сегодня они не хотят прятаться, и до меня наконец доходит, что Люба сделала свой выбор. Но как ни странно, я не чувствую к Москвину ревности или неприязни. Нас примирила смерть Сани. Становится так жалко их, Хохленка, себя, что к глазам подступают слезы. Я отворачиваюсь. Не хватало всем видеть мое малодушие.

— Сергей, ты хоть раз царя видел?

Более дурацкого вопроса в нашей ситуации не придумать. Я выбрякиваю его неожиданно для самого себя, наверное, чтобы только не молчать.

— Видел, — равнодушно откликается Москвин.

— Ну и какой он из себя?

Сергей начинает рассказывать, как осенью пятнадцатого года, на станции Клевино, Николай Второй присутствовал на банкете в честь награждения группы офицеров. Говорит он неохотно, с большими паузами, словно выдавливает из себя слова, и о царе отзывается с нескрываемой враждебностью. Потом вспоминает знаменитый Брусиловский прорыв, в котором участвовал и был ранен.

Я никогда не слышал, чтобы Москвин рассказывал о своем прошлом, но сегодня он спешит выговориться. Слишком ничтожные шансы отпущены нам дожить до завтра, и Сергей, наверное, понимает это лучше другого.

Мы очень мало знали о Москвине. Непростую его судьбу трудно было втиснуть в мое тогдашнее представление о друзьях и врагах. Потомственный офицер, он храбро воевал в первую мировую, имел несколько наград, но это не приблизило его к людям, которыми он командовал. Сергей был слишком далек от них, а в его отношении к солдатам преобладало больше равнодушия, чем презрения, свойственного другим офицерам. В восемнадцатом Москвин ушел на Дон, к Каледину, потом был взят красноармейцами в плен. Каким-то чудом его не расстреляли, а когда предложили перейти на службу в Красную Армию, согласился:

— Нет, не добровольцем, — отрицательно качает головой Сергей, рассказывая об этом. — Какой там доброволец! Пли соглашайся, или к стенке. Ну, я выбрал первое. Поначалу сам себя презирал, сегодня, мол, нашим, а завтра — вашим! Но глаза приоткрылись. Чтобы понять народ, надо хотя бы малую часть дороги вместе пройти. Ну вот я и зашагал. Воевал вроде неплохо. Командиром батальона назначили, за бои под Самарой шашкой именной наградили, жаль, потерялась при отступлении. А про «сознание проснувшееся» и прочие подобные слова лучше не упоминай. — Сергей морщится и машет рукой: — Все проще и одновременно сложнее. Цари и вожди приходят и уходят, а народ остается. Это не я выдумал, кто-то из великих сказал. Вот я и служу народу. Видишь, опять высокие слова, а я их терпеть не могу!

Тогда же я узнал, что Сергей был женат. В начале восемнадцатого года жена вместе с ребенком уехала в Англию. Москвин ехать отказался и больше от них не имел никаких известий. Пытался разыскать, через посольство узнал адрес, но ответа ни на одно письмо так и не получил.

Нам не пробиться. По крайней мере, у Ивана Михайловича и Сергея нет ни одного шанса. Бежать они не могут, оба ослабели от потери крови, а шагом от бандитов не уйдешь. Люба Сергея не бросит…

Я снова смотрю на них, потом перевожу взгляд на Тишанку. А что если через плотину? На левом берегу шагах в сорока начинается густой пойменный подлесок. Если успеем добежать туда? Не выйдет, плотину бандиты крепко стерегут. А с патронами туго. Гранат бы нам с десяток!

«Гранаты», — шепчу я. Это слово почему-то сплетается со словом плотина. Гранаты и плотина. Взять и взорвать ее к чертовой бабушке! На память приходит раннее детство. Под городом размыло запруду, и мы наперегонки несемся туда. Дух захватывает, когда глядишь на мутный, весь в клокочущей пене поток, стремительно несущий бревна, вырванные с корнями деревья.

Мелькнувшая в памяти картина вдруг рождает смутную, еще не до конца оформившуюся мысль. У нас есть самодельная бомба, которую мы подобрали возле убитого бандита.

— Сергей, бомбой плотину можно взорвать?

— Одной маловато, — рассеянно отзывается Сергей, — штуки три-четыре надо.