Мы умрем в один день

— Хватит, Прямухин, тошно слушать! Чего вы из себя оригинальную личность строите? Когда пленных вешали, небось о смысле жизни не рассуждали. Не тяните время!

Подполковник волком, не поворачивая шеи, покосился на Сергея. Заело. Помолчав, перешел ближе к делу.

Мне кажется, Прямухин был далеко не трусом и заставил его говорить не столько страх смерти, сколько ее бессмысленность. В нем сильно чувствовался душевный надлом. Назвав несколько фамилий, он надолго замолкал, видимо, переживал в душе, что ему, подполковнику, приходится переступать через понятия офицерской чести, выдавать своих соратников. Глуша ее, Прямухин начинал с озлоблением ругать какого-то князя Урусова, бежавшего с полковой кассой, Кирилова, который запачкан в дерьме и крови по уши, а играет в борца за идею.

— Поймаете, вниз головой вешайте, — скрипя зубами, выкрикнул Прямухин. — Скот! Девчонку тринадцатилетнюю изнасиловал, а потом задушил. Сам хвалился!

— Откуда Кирилов взялся? — спросил Иван Михайлович. — Вроде в наших краях такого не было.

— Говорят, у Антонова служил. Месяца полтора назад здесь появился. Разжигать пламя крестьянской войны!

Последнюю фразу Прямухин произнес с откровенной издевкой.

— Ну, а остальные из его банды?

— Большинство местные. Я их никого не знаю. — Поймав скептическую усмешку на лице Башлыкова, повторил: — Честное слово, не знаю! Что думаете, я с ними по ночам лазаю да в комбедчиков стреляю? У меня совсем другие задачи.

— Какие?

— Ждать и копить силы. По условному сигналу я должен собрать своих людей и выступить в указанном направлении.

Всю важность сведений, полученных от подполковника, я тогда оценить не смог. Зато в полной мере понял это Иван Михайлович Башлыков.

Прямухин оказался одним из активных участников широко разветвленной подполной белогвардейской организации. Конечно, ему было известно не все, многие фамилии он просто-напросто умолчал, пообещав продолжить разговор по возвращении в уезд.

— Мне так спокойнее! — усмехаясь, объяснил Прямухин: — Лучше беречь будете!

Глава 7

Мы любили говорить о будущем. В наших краях, обескровленных войной и неурожаем, людей умирало в два раза больше, чем рождалось. Впереди был голод и неурожай двадцать первого года, от которого вымирали целые села. Я получал в паек проросший ячмень и мыльной твердости брынзу, но редкое комсомольское собрание или просто посиделки обходились без споров и разговоров о будущем. Наивными и смешными сейчас, с расстояния прожитой жизни, кажутся разговоры о мировой революции, великом освободительном походе в Индию, рассуждения о дворцах, в которых заживут коммунами веселые здоровые люди.

Можно сказать, что кто-то дурил нам головы, выращивая поколение слепых исполнителей. Но, странное дело, я не чувствую себя обманутым. Пусть это останется моим заблуждением, но я буду хранить веру до самой своей, теперь уже недалекой, смерти — мы сумели построить великое государство. В короткой истории его, как в капле воды, отразились жестокость и доброта, несправедливость во имя будущего и попытки сделать всех людей равными. В его истории были праведные и неправедные войны, а путь, по которому мы шли, оказался окольным и запутанным. Но я никогда не считал его тупиком.

Сейчас снова идет война. Рушится государство, и под обломками гибнут люди. Пришли другие идеалы… Уже не осуждают тех, кто растаскивает мою страну, сеет хаос и разруху, прикрываясь ими же созданными истинами. Но я глубокий старик, на мне висит груз прожитого века. Пусть Бог рассудит прошлое и настоящее…

— Кому-то надо рискнуть пробиться в Жердевку или уезд, — затягиваясь желтым махорочным дымом, отрывисто говорит Иван Михайлович. — Дни жаркие наступают, бревна подсохли, и поджечь мельницу пара пустяков. С боеприпасами дело тоже плохо, завтра нечем стрелять будет.

До чего родным и надежным кажется наше обветшалое убежище, и становится неуютно от мысли, что вдруг тебе, а не кому-то другому придется ползти, красться, бежать через черный враждебный лес. Но почему я, а не Борис или Саня? Я испуганно гоню прочь предательские мыслишки — ох, и трус же ты! Затряслись поджилки. А еще воображал, как Любу с шашкой наголо один от бандитов спасаешь.

— Не хочу приказывать, — продолжает Башлыков, — дело очень рискованное, нужен доброволец. Мы с Сергеем для этого, пожалуй, не годимся, — морщась, как будто в чем-то виноват, выставляет толстую замотанную кусками исподней рубашки руку. — Люба тоже не в счет, так что идти кому-то из вас.

Иван Михайлович оглядывает по очереди Хохленка, Кедрича и меня. Ему нужен врач, он сильно сдал за последние сутки. Рука распухла и почти не действует, под глазами набрякли мешки. Как бы антонов огонь не прикинулся.

— Мы сами решим, кто в счет, а кто нет, — резко встает со своего места Абрамцева, — вы, Иван Михайлович, оставьте нас одних минуты на три. Пожалуйста!

Мы остаемся одни, Люба поднимает с пола прутик и ломает его на четыре части.

— Кто вытащит длинную, тому и идти.

— Не годится, — мотает головой Хохленок, — идти надо мужчине.