Мы умрем в один день

— Тю-ю, мужчина! Метр с фуражкой. Комсомолец, а рассуждаешь, как… — Люба пытается подобрать слово, которым можно уколоть Саню, но не находит и решительно командует: — Тяните, хватит болтать!

С Любой бесполезно спорить, но в душе немедленно решаю, что если жребий выпадет ей, пойду я.

Первым подходит Хохленок и выдергивает крайнюю палочку. Короткая! Теперь моя очередь. На мгновение, коснувшись горячих сухих пальцев Любы, торопливо, не глядя, тащу первую попавшуюся. Тоже короткая. Борис саркастически усмехается.

— Ты бы лучше в орел-решку поиграть предложила, а еще секретарь укома! Надо исходить из соображений целесообразности.

— Боишься? — Люба меряет его уничтожающим взглядом. — Тогда пойду я.

Она швыряет оставшиеся палочки себе под ноги. Борис невозмутимо пожимает плечами.

— Иди, если хочешь поиграть в Жанну-Д’Арк и завалить дело. Ты надеешься справиться С бандитом, если столкнешься с ним нос к носу? А пробежать пять или десять верст тоже сможешь? До уезда надо добраться обязательно, на карту поставлены не только наши жизни, но и исключительно важные сведения, полученные от Прямухина.

— Ну что ж, Кедрич прав. Только кому идти?

— Кроме того, — продолжает Борис, обращаясь к Любе, — человек, который пойдет, должен хорошо знать эти места. Что толку, если я или ты проплутаем всю ночь и снова выйдем на прежнее место или заблудимся в степи?

Ого, сфальшивил будущий помощник начальника! Себя, значит, ты уже исключил. А ведь здешние места все мы знаем одинаково плохо. Только мудрено тут заблудиться. Иди да иди вдоль речки, мимо Жердевки никак не пройдешь. А можно напрямик до города двинуть. Верст двадцать пять отсюда, за ночь можно добраться. Все это я выкладываю Кедричу.

Борис останавливает на мне безмятежные светло-карие глаза.

— Трусишь? Тебя никто не заставляет.

Я задыхаюсь от возмущения. Вот ведь как все перевернул! Почему раньше молчал, когда мы жребий тянули? Надеялся, что Хохленок или я вытянем длинную палочку, а теперь виляет!

— Сам ты трусишь, — вступается за меня Люба, — развел демагогию!

— Хватит спорить! — стучит кулаком о бревно Саня: — Вся статья мне идти. Во-первых, я действительно лучше вас здешние места знаю, во-вторых, как-никак я поопытнее.

Милый мой, Саня! Маленький отважный Хохленок, которого мы все любили, но не принимали всерьез за смешливый добродушный характер и чрезмерную болтливость.

Ты погибнешь два часа спустя. Бандиты дадут тебе добраться до крайних осин и кинутся наперерез, чтобы взять живым и попытаться вытянуть, выжечь огнем все о нас. Торопливые маузеровские вспышки, которыми ты попытаешься пробить себе дорогу, смешаются с треском десятков винтовочных и револьверных выстрелов, направленных в тебя. Тяжело раненный, ты упадешь в двадцати шагах от мельницы и в тебя, уже мертвого, будут долго стрелять, а потом пытаться подползти и обыскать тело в надежде найти письмо, с которым тебя послали. Скупо тратя остатки патронов, мы никому не дадим приблизиться, а ты останешься на ничейной полосе. Маленький, совсем не вытянувшийся после смерти комсомолец Саня Василенко.

Кедрича потрясет его смерть. Весь следующий день он, нахохлившись, просидит в угловой комнате, и мы будем молчать, не оправдывая и не виня его. Через годы, уже после Отечественной, мы встретимся с ним, хлопнем друг друга по спине: «А помнишь?!..» Мы выпьем и будем долго вспоминать ушедшие годы. Но никогда я не смогу быть с ним искренним до конца, как с Иваном Михайловичем или Сергеем. Между нами останется Саня, и я не захочу делать скидку на время.

Глава 8

— Этой ночью наша очередь, — сказал утром Башлыков, — будем пробиваться.

Подавленные смертью Сани Василенко мы почти не разговаривали друг с другом. Хохленок лежал на поляне, широко разбросав руки. Я глядел на его почти не изменившееся лицо, поджатые губы, и дикая мысль, что все это понарошку, не всерьез, едва не заставила в голос закричать, разбудить спящего Хохленка. Дотом бандиты снова стали стрелять в него, целясь в голову, и вскоре у Сани не стало лица.

Солнце. Безжалостное солнце двадцать первого года плавилось в апрельском, по-летнему белесом зените, текло в оконные проемы, накаляя ствол карабина. В нем пять патронов, еще три — в нагрудном кармане гимнастерки. Вот и все мои боеприпасы. Наган и маузер Ивана Михайловича остались у Сани.