Мы вдвоем

С тех пор причина и смысл его бытия оставалась в постели (вначале в палате, затем дома), содрогалась от рыданий под одеялом, распустив длинные каштановые волосы, а он взял в Бецалели несколько дней отпуска и неотлучно находился рядом с ней, оставаясь на связи с молодым врачом. Того звали Амир Хадад, он оказался добрым ангелом, дал им номер своего личного мобильного со словами: «Звоните, как только понадобится, обязательно» — и отвечал на все ее вопросы. Пришлось снова и снова посвящать в суть дела ее родителей, и его родителей, и уважительно останавливать понятные порывы прийти, побыть — низким, серьезным голосом повторять им, как будто это он превратился во взрослого родителя, а они заняли место детей, которые капризничают и не успокаиваются: «Алисе нужно побыть одной, ей нужен покой».

По ночам, убедившись, что она позволила себе заснуть, он сидел в тесной гостиной и просматривал все трактаты, пытаясь найти какое-нибудь галахическое позволение прикоснуться к ней, как она просила, несмотря на выкидыш — может быть, ее просьба соответствует стиху «Время Господу действовать: закон Твой разорили»?^[75]

Может быть, в таких случаях позволено менять закон? Ведь он ей нужен сейчас, чтобы не сойти с ума, а это уже случай «больного опасной болезнью»^[76], ведь это не любовное прикосновение, не ради удовольствия; а что, если он просто наденет тонкие перчатки — это разумный компромисс, приемлемый для всех.

Но сколько бы он ни вчитывался, сколько бы ни перелистывал дрожащими руками шелестящие страницы, он знал, что разрешение на тонкие перчатки касается только самих родов, а сейчас ведь уже все позади, настолько позади, что впереди ничего не осталось, и несмотря на то, что он был уверен, что, окажись перед ним Рамбам, тот бы позволил, но Йонатан все равно не решался дотронуться до Алисы ни мизинцем, даже до ее лица, покрытого сыпью. Абсолютность завета с галахой подтверждается именно в тот момент, когда ты с ней не согласен — такой афоризм родился в его уме, и с его помощью он пытался объяснить свое смятение. Это — жертвоприношение: принести в жертву самое важное, отдать то, что невозможно отдать.

А вдруг выкидыш из-за него? Йонатана внезапно прошиб холодный пот. Из-за его боязни отцовства, точнее, страха появления ребенка? Гены безумия, которые беснуются в семействе Лехави и в каждом проявляются по-своему, обязательно перейдут и к ребенку. «Именно боязнь такой участи заставила крошечный плод выброситься из чрева Алисы», — подумал Йонатан.

Тогда он задался вопросом, что будет в следующий раз. Ведь он не может всякий раз утопать в ядовитом страхе перед тем, что прерывает пуповину, привязывающую младенца к Алисе. Именно она внушила ему, что ешива — это теплица, что нужно ее иногда покидать, и вывела его к полному весны воздуху снаружи, к зелени листьев и к нежной любви на краешках его души. А теперь он в смятении, и жизнь вне ешивы полна соревнования, ужаса и хранит тысячи путей уступок, и примирения, и неудачного ухаживания, и забвения, и усталости, и беспамятства, и хватит, нет сил, он хочет вернуться в теплицу, бросить все и отдаться Торе, любимой лани и прекрасной серне^[77]

, в чьей любви можно заплутать навеки. Она — возлюбленная, что никогда не плачет, не погружается в тоску, не укрывается одеялом, под которым не может согреться, не требует: дайте мне сыновей, дайте мне сыновей, которые не погибнут, — лишь бесконечно и неустанно радует любящего ее.

Сейчас же телефон на столе не прекращал вибрировать, и Йонатан на секунду задумался, а как же фильм, и как иронично и остробольно (он сам когда-то придумал это слово), что он называется «Медузы». Внутри все тверже каменели резкие, безжалостные слова Алисы: «В итоге ты рухнешь, и это произойдет в худший из возможных моментов». Вдруг в отдалении послышалось тихое шебуршание, затем раздался стук.

Алиса вскрикнула в сердцах, вышла из туалета и помчалась в спальню. Он знала, что за дверью — Мика, что он смотрит в окна и проникает в щели, что каждый его стук сродни черному, злому, ржавому гвоздю, вбитому в крышку гроба их вечера вдвоем, который и без того уже превратился в кровь, огонь и столпы боли^[78]. Стук становился настойчивее, и Йонатан наконец не выдержал и подошел к двери. Мика, стоявший там во весь свой огромный рост, изнуренно опираясь о стену, сказал:

— Привет, Йонатан, я умираю от усталости.

Йонатану хотелось закричать: «Нет, ты в этом вечере лишний!», но Мика уже вошел, кинулся на красный диван в гостиной и, жестикулируя, категоричным тоном произнес: