Мы вдвоем

Отец тогда не мог пошевелиться. Лишь спустя несколько секунд, в течение которых Анат испепеляла его взглядами, он наконец подошел к Мике и позвал: «Пойдем, пойдем со мной». Но мальчик с очевидным раздражением, прижав губы к микрофону, ответил: «Дай мне договорить, папа, дай договорить, выкажи мне уважение, какое ты сам, без конца занятый своим достоинством, требуешь выказывать тебе. Прошу тебя, дай мне договорить!» — крикнул он так, что колонки мерзко запищали, и Йонатану показалось, что даже они не в силах выдержать звук голоса Мики.

С того самого момента всё в семье Лехави обратилось в стыд, позор, в постепенное осознание того, что ничто уже не будет как прежде. Друзья в Беэроте хотели обсудить с ними произошедшее — все, конечно, слышали, но опасались, да и не знали, что все это значит, что теперь с Микой, как помочь. Некоторые сочувствовали, как в любой трудной ситуации — приносили пирог или суп к субботе, и Мика открывал им дверь, здоровался и спрашивал, по какому это поводу, а они терялись, бормотали «просто так, мы вас любим» и старались поскорее уйти.

«Почему, за что нам это? — спросил однажды ночью Эммануэль Анат, и она поняла, что он готов расплакаться. — Что, мало мне было ливанской войны, нужно еще что-то потяжелее?» Анат отозвалась: «Эммануэль, что мы понимаем об этом нашем мире? Главное, чтобы Йонатан и Идо не пострадали, чтобы им попалась девушка, которая не побоится такого пятна. Сам понимаешь, проблемный ребенок привлекательности семье не добавляет».

Начались походы по врачам, множество проверок, лекарства, пропуски занятий в ешиве. Мика противился приему лекарств, которые могут сопровождать его всю жизнь и всегда имеют побочный эффект, и нет, он не сумасшедший, всего лишь переживает трудный период, вот и все. Семья Лехави раскололась на четыре части: Мику, который просил не приставать к нему, мол, если вокруг него будет покой, все образуется; Анат, которая требовала обратиться к психиатрам; Эммануэля, который молчал и все больше погружался в себя; и Ноа, которая настаивала на альтернативном подходе, говоря, что у Мики тяжелый период, который пройдет, что это просто крик, который Мика должен выкричать, чтобы раскрыть в себе подаренную Всевышним силу.

Если вначале Анат думала, что тяжесть случившегося с Микой сблизит ее и Эммануэля, объединит их, вынужденных теперь совместно нести этот нелегкий груз, то вскоре она поняла, что Эммануэль, возможно, не самый подходящий партнер для бега с препятствиями. Осознание, что ситуация вышла из-под® контроля, что кто-то другой управляет его судьбой, совершенно сломило Эммануэля, подтолкнуло окончательно уйти в себя и уничтожило всякое желание соприкасаться с происходящим вовне. Рав Гохлер пытался помочь, заходил к ним порой, подбадривая говорил, что этот опыт только показывает, сколько в них сокрыто сил, добавлял: не просто так именно вам он достался, это доказывает ваши заслуги, ведь написано в Псалмах, что Господь испытывает праведного[67]. Быть может, именно тогда, с неуклюжими попытками рава Гохлера их утешить, с его ненужными разговорами и появилась первая трещина между ним и Эммануэлем.

Йонатан тогда оканчивал восьмой класс средней ешивы и должен был вот-вот перейти в старшее отделение. Он был взволнован, гадал, удастся ли найти подходящих хаврутот, каковы будут углубленные занятия с главой ешивы, понравятся ли ему уроки веры, с кем он разделит комнату и найдется ли там место для тяжелого груза, который он нес вместе с семьей. Теперь он вспоминал, как начался первый год, и его утянуло с берегов праздного веселья средней ешивы на глубину моря Талмуда в ешиве совмещенной[68], и как он стыдился с кем-либо говорить о снедающем его брата сумасшествии. В те дни они учили трактат «Бава кама», и, лишь добравшись до восьмой главы, где говорится, что безумие — самая постыдная ступень в перечне человеческих позоров, он почувствовал себя тем самым сумасшедшим, упорно скрывающим ото всех свое помешательство всеми силами прячущим от мира незаконного ребенка, что растет внутри, уже начинает двигаться и ворочаться. Он снова и снова репетировал, как признается во всем своему хавруте Яиру Равиви. «Да вот мой брат — сумасшедший», — скажет он будто между прочим, придав голосу усталый, неспешный тон, как в последних предложениях субботней шахарит, безмерно растянутых пожилым кантором. Постепенно он набрался смелости задаться вопросом: а что, если и я? Ведь нет сомнения, что это втайне передается по загадочной и непонятной штуке под названием «гены».