Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы

После этого озера, через несколько километров — первое советское село, Конец Ковд-озера.

Там отдых. Там наши.

Лундстрем взглянул вперед. Противоположного берега не было видно.

Озеро растянулось на много километров. Они ступили на лед.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Арьергард шел по проложенному следу.

Было совсем ясно и прозрачно, как бывает в самые лютые морозы. Казалось, само дыхание, вырвавшись белым клубком изо рта, сразу же сворачивается от холода.

Ребята шли хорошим ходом, и все же пальцы на руках и ногах стыли.

Каллио шел рядом с Легионером и, одолеваемый усталостью, что-то ворчал себе под нос.

Легионеру очень хотелось спать.

Они шли некоторое время молча впереди арьергарда.

В облаках догорал розовый закат.

Когда я оглядываюсь на всю свою жизнь, я не могу припомнить ничего схожего по трудности с этим переходом, — и замерзающее у губ дыхание, и натертые до волдырей пятки, и ночные ожоги на стоянках, и этот леденящий подбородок шарф, и железная необходимость двигаться без отдыха вперед.

И каждую секунду надо быть наготове: за каждым кустом, на каждом повороте может быть шюцкоровец, лахтарь или бегущий из Карелии кулацкий отряд.

А ты в арьергарде, и, если зацапают тебя, открыт путь к драгоценным обозам, к женщинам с детьми, и с тыла батальон может быть захвачен врасплох.

Нас в арьергарде десяток. Нет, ничего более трудного в своей жизни не припомнить.

Но если я хочу вспомнить о самых счастливых своих днях, на память опять приходят эти бесконечные снега, эти заснеженные, тихие, нами потревоженные леса, короткий отдых у шипящих костров, морозное дыхание товарищей и радость ощущения, что весь мир наш, и мы сами свои и делаем только то, что сами хотим делать, и нет акционеров, шюцкоровцев среди нас. Товарищи! И мы выступили на помощь нашим русским и карельским товарищам.

О, этот морозный румянец на обветренных лицах!

Счастливейшие дни моей жизни, неповторимые никогда.

И теперь, когда приходится где-нибудь очень трудно, я вспоминаю эти счастливые дни и говорю себе: товарищ, тогда было еще труднее, и все-таки мы взяли верх, мы оказались на горе.

Мы идем, оберегая тыл нашего батальона.

И вдруг слышим громкое дыхание.

Легионер и Каллио останавливаются. Мы подтягиваемся к ним и видим странное зрелище.

Посреди накатанной на снегу дороги, сделанной нашими ротами, стоят совсем порожние сани — панко-реги с высоко к небу поднятыми оглоблями. Ни возчика, ни груза, и, упершись передними копытами в задок саней, стоит буланая кобыла. Она стоит, поставив свои передние копыта на сани, изо рта ее падает рваными клочьями пена, она поводит острыми ушами и испуганно смотрит по сторонам.

Она не пугается подходящих к ней людей, но и не приветствует их радостным ржанием.

Она храпит, роняя на синеватый снег желтую пену.

Ни на санях, ни около саней сбруи нет. Возчик, должно быть, забрал ее с собой.

Интересно, чем была так перепугана лошадь.

Но останавливаться и размышлять нет времени.

И арьергард уходит вперед.

У поворота дороги я оглядываюсь и вижу, что лошадь по-прежнему стоит, упираясь передними ногами в задок панко-рег.

Храп ее слышен даже за поворотом. Наверно, она замерзнет.

Ковд-озеро раскрыло перед нами свое узкое и гулкое ущелье в сумерках. Около самого спуска на лед на треноге висел чайник. Угли от сучьев уже только тлели, но вода еще была теплой.

Это обозные заботились о нас.

Здесь мы устроили привал на пятнадцать минут.

— К рассвету мы будем дома. Сумеем уже по-настоящему отдохнуть в советской деревне, — сказал Легионер. — Инари бы так же решил, — продолжал он думать вслух. — Мы и так устали идти, лишняя ночевка на морозе сил не придаст.

Да, командир арьергарда правильно решил не устраивать большого привала. Через пятнадцать минут мы сошли на лед.

Нам приходилось нести на себе оставленные для нас обозом котелки и чайники. Их было уже три штуки, и они побрякивали, как колокольцы.

— Приглуши звон, не демаскируй отделения, — приказал мне Легионер.

Прямо передо мной покачивалась спина Сунила. Красная его куртка в наступающей темноте казалась черной, вышитые пестрые узоры стали неразличимы.

Под ногами шла все та же однообразная лыжная колея — след сотен прошедших передо мною лыж.

Долго смотреть себе под ноги на этом равномерном и непрерывном движении вперед — закружится голова.

Поочередно выносится вперед то правая, то левая нога; об этом думать не надо, и принуждать себя к этому движению тоже не надо, труднее было бы внезапно остановиться.

Нагибаться, приседать и отталкиваться палками сейчас, после нескольких дней похода, трудно, и поэтому идешь спокойным шагом.

Справа и слева снег.

Вниз смотреть — закружится голова, вверх поднять ее можно лишь на секунду-другую, она словно налита свинцом.

Прямо перед глазами покачивается в такт ходу широкая спина Каллио.

И вдруг раздается жалобный голос самого молодого из нас — Матти.

— Легионер, — говорит он, — я, честное слово, дальше не могу идти!

Он все время крепился, но теперь сдал.

— Иди, иди! — понукает его ласково Легионер.

Мы на середине пути.

И мы снова продолжаем идти вперед.