Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы

Интересно, как он попал на этот груженный таинственной кладью карбас, идущий по течению? Откуда бы он ни взялся, надо скрывать даже от него, что везут на карбасе, и Инари (как он отчетливо видит сейчас каждое свое движение) говорит:

— Смотри, ты совсем поседел, и только усы у тебя темно-желтые.

— Это от курения, — отвечает Коскинен и показывает кончики пальцев — они тоже рыжие от табака. — Кого бы ты, дружище Инари, хотел видеть сейчас?

Ему стало совсем легко и радостно. Хильда шла навстречу, протянув к нему руки, и позади, закрытое ее головой, двигалось солнце. Лучи пробивались сквозь пряди светлых волос, и волосы, казалось, сами светились, сияли.

И он пошел навстречу, взял ее за крепкие руки и услышал концами пальцев и всем сердцем своим, как пульсирует ее жилка у запястья.

Проснулся он с улыбкой на губах. Кто-то настойчиво стучал в запертую дверь.

«Наконец догнали меня, а я уже выспаться успел», — подумал он и вскочил, чтобы открыть дверь.

Но все же спросил:

— Кто?

— Свои, партизаны, — услышал он в ответ.

Он открыл дверь.

После темноты сторожки его ослепило яркое дневное солнце и сверкающий своей нетронутой белизной, недавно выпавший снег.

Прямо перед ним стоял финский офицер.

Два егеря в упор навели на него винтовки.

Он увидел еще несколько солдат и двух крестьян. Он не знал, что это хозяева хуторов, не замеченных им в снегопаде. Он успел подумать только о том, как бы ему продержаться до прихода товарищей и что он напрасно снял гранаты с пояса вечером и забил паклей дуло винтовки.

— Есть еще кто в сторожке? — злобно спросил офицер.

В сторожку вошел крестьянин.

Инари увидел, что у офицера совсем голубые глаза и рука в кожаной перчатке, держащая револьвер, немного дрожит. Револьвер был совсем новый.

«Нет, рано бежать. Застрелит», — подумал Инари и вспомнил осенний свой арест, ленсмана, поход по лесу и обрадованно сказал:

— Если я занимаюсь самогоном, ведите меня в суд, не убегу, а револьвером угрожать не к чему.

— Есть там кто? Есть там оружие? — не обращая внимания на слова Инари, спросил офицер.

— Господин офицер, господин Каарло Пертула, — донесся голос вошедшего в сторожку крестьянина, — здесь есть винтовка и две ручные гранаты.

Офицер нажал спусковой крючок.

Выстрела Инари не услышал.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Весь мир как бы поделен надвое. За спиною мертвый холод, леденящий кожу, спереди жара, от которой трудно дышать. Но стоило повернуться на другой бок, как перемещалась, переворачивалась вся жизнь.

Спереди шел ледяной холод, сзади к спине как будто кто-то подбросил еще не остывшие угли.

Лундстрем просыпается от боли. Чадно тлеет кусок рукава, и на руке около обшлага вскочил огромный волдырь. Ожог. Лундстрем быстро вскакивает с хвои, хватает полной горстью снег и прикладывает к тлеющему куску рукава.

Боль не проходит. Лундстрем видит, что у Сипиляйнена и Суомалайнена тоже прожжены от жара ракотулета куртки. У Сипиляйнена тлеет куртка на спине пониже поясницы.

«Но это, слава богу, последняя наша ночь под открытым небом», — думает Лундстрем.

От Курти до Конца Ковд-озера, куда сейчас отряд держит путь, по линии полета птицы около семидесяти километров. Сегодня к вечеру мы должны прийти туда.

У Лундстрема ноют мышцы живота, ноют бицепсы, ему трудно согнуться и расправить свое коренастое тело.

«А ведь я прошел вчера только двадцать пять километров», — думает он и с уважением смотрит на других. Они прошли больше.

Он, Лундстрем, ведь часть пути провел в санях рядом с Коскиненом.

Партизаны, подымаясь с хвои, тоже поеживались и кряхтели, гримасы боли мелькали на их лицах. Да, им тоже не сладко приходилось.

Рядом с Лундстремом у костра на корточках человек с большой окладистой бородой. Неужели это рыжебородый? Обледенелая его борода казалась совсем седой. Сломанные сосульки висели на самых кончиках волос.

— Дай нож, — сказал товарищ, — борода эта слишком уж холодит мне лицо, слишком уж досаждает мне.

И он принялся острым лезвием ножа обрезать обледеневшую бороду.

По мере того как он срезал свою бороду, лицо его становилось совсем неузнаваемым.

Лундстрем с облегчением подумал, что и сегодня ему удастся часть пути проехать на санях, рядом с Коскиненом, уж очень болели мышцы живота.

Коскинен распоряжался. Он велел разложить несколько ракотулетов и разжечь их, а в огромные чайники, захваченные у акционерного общества, набить рыхлый снег и поставить у ракотулетов. Когда к этому месту подойдут обозы, они должны найти для себя кипяток и теплое местечко у огня.

Лундстрем подошел к нему и спросил:

— Запрягать, что ли?

Спрашивал он больше для проформы и поэтому, даже не ожидая ответа, повернулся и пошел к лошади, привязанной к низко опустившейся ветке сосны. К морде лошади был подвязан мешок, и овес мерно похрустывал на ее зубах.

— Нет, не запрягай!

Услышав ответ Коскинена, Лундстрем изумился.

Он повернулся и подошел к Коскинену вплотную, полагая, что не точно расслышал ответ. Они стояли рядом на утоптанном снегу около ракотулета.

Сразу за спиною Коскинена начинался крутой подъем на высокий, поросший сосною холм.

Угли догорающего костра лежали у их ног.